Юность Пушкина

Александр гулял с Наташей, крепостной актрисой графа Толстого. Он был оживлен, весел, в непрерывном движении. Увидел беседку, окруженную высокими кустами сирени, и бросился туда. Самые пышные ветки торчали наверху. Он взобрался по колонне на покатую крышу беседки.

— Упадете! — вскрикнула Наташа.

— Я? Никогда, — с гордостью ответил Александр, — ведь я обезьяна!

Он спрыгнул с сиренью и подал ей. Наташа с радостью сказала:

— Как пахнет!

Александру не терпелось; он не мог оставаться в покое и показал ей на скамейку вдали.

— А ну-ка!

Наташа побежала. Александр пропустил ее вперед, а потом попробовал перегнать. Но не тут-то было! Оказалось, Наташа бегает быстро. Оба в одно время упали на скамейку. Наташа, запыхавшись от бега, запрятала лицо в сирень:

— Как пахнет!

«Прелесть Наташа», — думал Александр, возвращаясь в Лицей.

Была лекция профессора российской словесности Кошанского. Кошанский был временно назначен на должность директора. Он объявил, что послеобеденные часы отводятся на сочинение стихов, а кто совсем не умеет — пусть занимается другими письменными упражнениями.

— Надеюсь, мсье, — говорил он, расхаживая по классу, — лицейская муза не останется в долгу перед отечеством и чувства, одушевляющие нас, найдут себе выражение в торжественной оде.

Александр, улыбаясь про себя, писал что-то на клочке бумаги. Сидящий рядом с ним барон Дельвиг старался рассмотреть своими близорукими глазами, что пишет сосед, но тот хлопнул его бумажкой по носу.

— Я жду от вас, мсье, — продолжал Кошанский, — оды на взятие Парижа. Прежде всего вас, мсье Илличевский.

Спокойно и почтительно встал Илличевский. Кошанский прошел дальше.

— Вас, мсье Кюхельбекер.

Кюхля дернулся, точно со сна: вскочил, взъерошил волосы.

— Вас, барон Дельвиг.

Барон лениво приподнялся.

— И особенно вас, мсье Пушкин. Мне известен ваш прекрасный талант, который вы, к сожалению, тратите на безделки.

Воспользовавшись минутой, Дельвиг стащил у Александра листок и поднес его к своим близоруким глазам.

Александр, вставши, как полагается при обращении профессора, обернулся, вырвал листок у Дельвига и потом как ни в чем не бывало продолжал писать, незаметно роняя клочки бумаги на пол.

Прошла неделя. В перерыве между лекциями Александр снова встретился с Наташей в парке. Но Наташа была в дурном настроении и быстро распрощалась.

— Куда? — спросил Александр.

— Учить ролю, — уныло ответила она.

— Успеете.

— Нельзя. Барин рассердится.

«Крепостная», — подумал Александр.

Она прибавила тихо:

— Наш граф.

— Я вас провожу.

Но Наташа как будто рассердилась:

— Нехорошо. Я ведь не барышня. Прощайте!

Александр, проводив ее глазами, пошел к лицеистам. Потеплело, и берег уже высох. Александр сел, обняв руками колени, и следил за спором, шедшим между Кюхлей и Горчаковым. Кюхля горячился, а Горчаков отвечал насмешливо. Кюхельбекер ораторствовал, расставив длинные ноги.

— Пойми, — говорил он Горчакову, — что для Франции все спасение в свободном правлении.

Горчаков насмешливо возражал:

— При нынешних обстоятельствах, мой милый, свободное правление для Франции — гибель.

— Но ведь всякая власть имеет источник в народе.

— Не болтай пустяков, Кюхля, — иронически возразил Горчаков, — власть от бога.

Александр засмеялся:

— Бог в политику не мешается. У него и на небе достаточно дела.

Тут заговорил Комовский:

— Ты кощунствуешь, Пушкин.

Александр поднял глаза на Комовского.

— Ты что, гувернер или поп? Поди читай свои проповеди в церкви.

— Пожалуй, прочту, — язвительно ответил Комовский, — тебе полезно послушать… Господа, а вы внутренних происшествий не знаете? — сказал он и, вынув из бокового кармана рваный листок черновика, подобранного под скамейкой Пушкина, прочел:

Так и мне узнать случилось,
Что за птица Купидон;
Сердце страстное пленилось;
Признаюсь — и я влюблен!

Александр быстрым движением выхватил у него черновик и произнес с угрозой:

— Вот я тебе покажу, лиса-проповедница!

Перерыв кончился, и лицеисты пошли на лекцию Кошанского, который принес представленную ему Илличевским оду на взятие Парижа. Ода была длинна и скучна. Кошанский хвалил оду, хотя и сделал некоторые замечания:

— «Всесилен русский бог великий». «Русский» — так говорится лишь в просторечье. В оде надобно выразиться возвышенно: «Росский бог великий», или еще лучше: «Россов бог великий»… «На площадях народны клики». Не на площадях, а на «стогнах». «Гремят на стогнах шумны клики, венчают славою царя».

Александр, нагнувшись над бумагой, грыз перо, желая поймать мелькнувший в голове стих. Его прервал голос профессора.

— Что ж вы, мсье Пушкин? Когда же мы услышим вашу оду? Неужели у вас нет охоты воспарить ввысь? — сказал он, показав рукой вверх.

Александр, прерванный в своей работе, встал неохотно, крутя перо в руках.

— Я ленив для оды. Парить не умею.

Кошанский покачал головой:

— Напрасно, мсье, напрасно. Наш знаменитый певец Гавриил Романович Державин много шалил стихами, но ради изящных безделок он не забывал громкозвучной лиры…

Александр ответил угрюмо: