Юлиан Отступник

Через какое-то время Юлиан открыл глаза. Он опять услышал звуки труб. Ему показалось, что он различил сигнал к прекращению боя, и на его лице отразилась бесконечная усталость.

Тут в шатер вбежали префект Саллюстий, Невитта и Валентиниан. Они были возбуждены до предела. Невитта подошел к ложу, на котором был распростерт Юлиан, и, не обращая внимания на его состояние, радостно воскликнул:

— Победа, Юлиан! Победа! Шапур побежден! Его войска бегут. Парфяне удирают на восток, оставляя кучи трупов на своем пути. Мы убили сотни коней и слонов. Ты был прав, что не отступил: Азия теперь наша…³¹

Значит, он выиграл это последнее сражение! Значит, вопреки тому, что он думал, Гелиос не оставил его! При этой мысли Юлиана охватило лихорадочное возбуждение. Поскольку Орибасий уже закончил перевязку, Юлиан приподнялся на ложе, громко потребовал доспехи, шлем и коня и сделал отчаянное усилие, чтобы встать. Он хотел вернуться на поле боя, броситься вдогонку за Шапуром, захватить его в плен и завершить этот день еще одним подвигом. Но это было невозможно. У него не было сил. От совершенного им движения рана вновь открылась. Из нее потоком хлынула кровь. С искаженным от боли лицом он упал на ложе.

— Невозможно! — простонал он. — Не могу больше, не могу…

Через минуту он спросил часового, охранявшего вход в шатер:

— Где я?

— Ты в своем шатре, повелитель, — удивленно ответил часовой.

Юлиан покачал головой:

— Я хотел сказать: как называется это место, где мы сейчас находимся?

— Местные жители называют его Фригийскими полями. Зрачки Юлиана расширились. Он долго молчал, глядя перед собой, и вдруг понял, что сбылись все предсказания: и предсказания Максима, и пророчества авгуров.

Тогда он впал в оцепенение, которое не было еще смертью, но было крушением воли к жизни. Однако принять смерть так, как следует это делать, было еще труднее. Для этого были нужны спокойствие духа и ясность мыслей. Смерть означает не только распад тела. Она означает, что поверхностная часть твоего существа, та, которая общалась с другими, должна распасться и дать свободу той невыразимой глубине, которую каждое существо носит в себе и которая не исчезает, ибо она неразрушима.

В глубине души Юлиан ощущал несказанную радость от того, что Гелиос не покинул его, а лишь положил конец его земному пути, чтобы призвать к себе. Теперь он понял свою ошибку. Он искал истоки Солнца на Востоке, и ему преградила путь огненная стена. Истоки Солнца находятся не в Азии; они вне этого мира, в глубине той бездны совершенства и света, порог которой никто не может переступить, не избавившись от плотской оболочки. А в этом измерении путь открыт для него теперь более чем когда-либо…

Покуда он неподвижно лежал на своем ложе, в шатер вошли Максим, Евтерий, Хрисанф и элевсинский иерофант, а за ними — небольшая группа военачальников. Доспехи пришедших с поля битвы были покрыты пылью и кровью. Философы же облачились в ритуальные белые туники, словно перед посвящением. Не говоря ни слова, они столпились в глубине шатра.

Открыв глаза, Юлиан увидел их и дал знак приблизиться. Либаний, Аммиан и многие другие пишут, что, «желая умереть как философ, Юлиан посвятил последние минуты своей жизни беседе с учеными о бессмертии души»; что его рассуждения были тонкими и поучительными и черпали вдохновение в последних словах Сократа, которые Платон приводит в своем «Федоне»³². Какая глупость! Ни Либаний, ни Аммиан не присутствовали при происходившем. Они приписали эти действия Юлиану, потому что сами были риторами и, желая воздать наивысшую хвалу своему другу, не нашли ничего лучшего, что можно было бы о нем написать.

На деле все было куда проще. В те тяжелые минуты, когда каждый человек в последний раз оказывается наедине с собой, Юлиан вовсе не собирался играть какую-то роль или производить впечатление на окружающих. Его жизнь была достаточно яркой, и ему было незачем заниматься этим. Если он столь спокойно отнесся к собственной смерти, то это потому, что он всю жизнь ощущал ее близость и больше не боялся ее. Зачем ему было бояться, если он точно знал, что произойдет?