Итоги № 50 (2012)

Есть расхожее представление о ханжеском Востоке, скрывающем под паранджой женское тело, но тем самым создающем дополнительное напряжение сексуальности и эротизма. В этом смысле Айдан видится художником, который показывает другой Восток, открыто провозглашающий настоящий культ телесности. Фаллические и вагинальные символы присутствуют в восточной орнаментике с древности, Айдан же придает им вещественность в мраморе. В зале со стенами, покрытыми восточным орнаментом, скульптура выражает своим монументальном языком, а не намеками, ясный и прямой образ женской чувственности. Это искусство могло бы стать хорошей добавкой и к русской визуальной культуре, которая в отличие от литературы последнее десятилетие будто бы лишена «материально-телесного низа».

С другой стороны, эти вещи балансируют меду эротикой и консервативными ценностями восточной культуры. Закрывающая женщину паранджа может интерпретироваться в работах Айдан как метафора подавления женщин в целом — и необязательно исламом, но и другими религиями, или же патриархальной идеологией, или же эротизмом культуры потребления.

Свои мраморы Айдан изготавливала, уединившись в мастерской в итальянском городе Карраре, вблизи месторождения знаменитого мрамора, отмеченного в свое время самим Микеланджело. Там она добивалась идеальной пластики камня, вдали от суеты, социальных потрясений и родной земли. Острые на язык критики обвиняют ее в конформизме, а произведения — в салонности. Айдан действительно сформирована академизмом, но не мосховским вариантом, к которому принадлежит ее отец, а академизмом, вошедшим в моду в 90-х в кругу восторгавшихся античностью Тимура Новикова и Георгия Гурьянова. И в изваяниях Айдан угадываются формы античной скульптуры, она снова и снова работает с драпировками, напоминающими штудии студентов, которым Айдан преподает рисунок в МГАХИ им. В. И. Сурикова. Ее пластический язык напоминает скульптуру начала ХIX века, в частности Антонио Канову, которым так восторгался Пушкин. Проговаривать на этом высокопарном языке вытесненный на маргиналии культуры сексуальный контекст — типичный постмодернистский ход, напоминающий о работах Джефа Кунса. Хотя это еще одна интерпретация проекта, беда которого в том, что интерпретаций у него слишком много, а затронутая тема остается слишком открытой. Все соответствует названию — «Завораживающее и устрашающее». Хочется надеяться, что московские зрители не увидят интерпретаций, «оскорбляющих чувства...» и «разжигающих рознь».

Нечто меланхолическое / Искусство и культура / Художественный дневник / Кино

Нечто меланхолическое

/ Искусство и культура/ Художественный дневник/ Кино

В прокате «Я тоже хочу» Алексея Балабанова

 

Скупой на слова Алексей Балабанов про свою последнюю работу наговорил больше, чем обычно. Резко отмел очевидные связи со «Сталкером» Тарковского, назвав фильм глупым. Отверг жанр не только притчи, но и очевидного роуд-муви, уверяя, что ни юмор, ни мистика им в сюжет не закладывались, и настаивая только на фантастическом реализме. Заявил, что это его последний фильм, хотя известно, что он не теряет надежды экранизировать набоковскую «Камеру обскуру» и ищет сюжет для Майка Тайсона. И даже рассказал о реальном приговоре врачей, вынесенном ему, но, к счастью, не оправдавшемся. Мало того, Балабанов впервые, не считая давней короткометражки «Трофим», лично появился на экране в роли режиссера, члена Европейской киноакадемии, недостойного счастья потому, что «снимал плохие фильмы». Постоянный продюсер режиссера Сергей Сельянов утверждает, что «Я тоже хочу» — картина оптимистическая. Конечно, это нормальный предпрокатный пиар, направленный на тех поклонников Балабанова, кого два года назад заставил отшатнуться «Кочегар» (кстати, награжденный фестивалем «Сталкер»), в топку которого деловито, как поленья, подбрасывались многочисленные трупы. Но что делать с тем, что и тут трупов не меньше, а больше? Ведь «Я тоже хочу» — картина о счастье, которое приравнивается к окончательному выходу из жизни на свет божий.