Истребление персиян

Обломов тихо погрузился в молчание и задумчивость. Эта задумчивость была не сон и не бдение: он беспечно пустил мысли бродить по воле, не сосредоточивая их ни на чем, покойно слушал мерное биение сердца и изредка ровно мигал, как человек, ни на что не устремляющий глаз. Он впал в неопределенное, загадочное состояние, род галлюцинации.

Что это, как не медитация?

В общем, Гончаров так и не дает ясного ответа на то, почему его герой скорее спит, чем бодрствует. Он обозначил явление, но отступился и не указал на причину, – сам не знал, я полагаю. В конце концов, дело настоящего художника – не анализировать, а изображать.

– Однако… любопытно бы знать… отчего я… такой?.. – сказал он опять шепотом. Веки у него закрылись совсем. – Да, отчего?.. Должно быть… это… оттого… – силился выговорить он и не выговорил.

Так он и не додумался до причины; язык и губы мгновенно замерли на полуслове и остались, как были, полуоткрыты. Вместо слова послышался еще вздох, и вслед за тем начало раздаваться ровное храпенье безмятежно спящего человека.

То, что Обломову далось так легко и естественно, у других не получается. Лермонтов хотел бы заснуть, но “не тем холодным сном могилы” – не Танатоса ищет поэт, но одну из модификаций сансары, удобную, приятную – чтобы и в теньке полежать (под дубом), и песни про любовь слушать; а кто бы не хотел? Та же “Калинка” – “Ах! Под сосною под зеленою спать положите вы меня”; про то же и современный поэт Нил Гилевич (он белорус, но туда же): “Ой, я лягу, прилягу” (он хочет под березой) и т. д. Вообразите себе душу французскую, – если галл и выразит желание прилечь, то в женской компании, n’est-ce pas?

АЛЕКСАНДР ТИМОФЕЕВСКИЙ:

Скорее, в компании с фесталом. Француз приляжет, чтобы получше переварить ланч и встать во всеоружии перед обедом. Это мы, начитавшись Мопассана, думаем, что Париж – столица любви, а французы последние сто лет только и делают, что крепко кушают, и об этом все сердечные их помыслы и муки, весь жар души, вся нежность девственных мечтаний. Волнующая, согласитесь, тема, но о ней в другой раз.

А сейчас вернемся к нашей тишине, хотя вы уже всё о ней сказали. Беда. С вами невозможно ничего планировать, а я так хорошо придумал: заманиваю разговором о социальном, об устройстве русского мира, вы подхватываете эту тему и – тыр-пыр – уходите в нее с концами, как Обломов в сон. И тут я победоносно вылезаю с блаженной страной по второму кругу. Прочь, социальное, говорю я вам, мимо, читатель; не будем уподобляться народникам, певшим романс Вильбоа “Нелюдимо наше море”. Вдохновенные, с пылающими сердцами, они верили в то, что стоит только одолеть кровавый режим, как за далью непогоды сразу заколосится всеобщее равенство и братство. Но колосится ли край, где не проходит тишина? Или – зайдем с другой стороны – можно ли плыть в борьбу всех народов за лучший мир, за святую свободу? Вот Анахарсис на вопрос, кого больше – живых или мертвых, ответил вопросом: а к кому причислить плывущих? И в самом деле, к кому? Блаженная страна ни к социалистическим грезам народников, ни к буржуазной мечте о boring life одинаково не относится. Это Элизиум, куда ж еще люди плавают. Он между сном и смертью располагается, промеж Морфея и Танатоса. Всё это думал сказать я вам, а сказали вы – мне. Так что удел мой – плестись в хвосте вашего текста, что я проделаю с большой охотою. И на то есть специальная причина.