Истребление персиян

В обоих случаях место действия – ночь. У Пушкина, как мы помним, стихотворение начинается с того, что “ночной зефир струит эфир, шумит, бежит Гвадалквивир”. Он желает, чтобы красавица просияла, зажгла свет, разоблачилась, чтобы свет победил тьму, любовь взорвала тишину, и – дерзость так дерзость – чтобы она показала ножку, что в первой трети XIX века равносильно предложению раздеться догола, так как лицо – вот оно, всегда на виду; перси – практически вот они, прикрытые “легкой дымкой”; талия тоже вполне обсуждаемая вещь, и хоть она и гуляет вверх и вниз по фигуре в зависимости от требований моды, но за нее всегда есть возможность подержаться – хотя бы на балу, во время танцев. Но ножка! Это чистый эрос! Она же полностью закрыта, а что закрыто, то и эротично, то и тайна. Ноги – это, как выразился поэт более позднего времени, “две бесконечно длинные дороги в далекий заколдованный Дамаск”.

Автор же романса просит обратного. Он хочет, чтобы женщина прокралась аки тать в нощи в сад, дождавшись тьмы (“лишь только вечер затеплится синий, лишь только звезды зажгут небеса”), сад мыслится “тихим”, одежда – темной (надо слиться с окружающим пейзажем), а кружева (то же, что пушкинская “мантилья”) предлагается не снять, а наоборот, надеть.

И ноги там нет, какая нога. Всё замотай покрепче, любимая. Чтобы ничего не торчало.

Заинтересовавшись стихотворением, легшим в основу романса, я обнаружила вот что. Автор – А.Будищев, стихотворение написано не позднее 1909 года, и в своем доромансовом, оригинальном виде оно звучит так:

Только вечер затеплится синий,
Только звёзды зажгут небеса
И черемух серебряный иней
Уберет жемчугами роса,

Отвори осторожно калитку
И войди в тихий садик, как тень,
Да надень потемнее накидку
И чадру на головку надень.

Там, где гуще сплетаются ветки,
Я незримо, неслышно пройду
И на самом пороге беседки
С милых губок чадру отведу…

Чадру! Он напоминает, чтобы она надела чадру! Вот что это? Он что, мусульманин? Вроде бы таких сведений нет. Есть фото этого Будищева, на нем силач Иван Заикин держит на своих могучих руках сразу двоих писателей: Куприна и Будищева.

Борец Иван Заикин. Справа А.Куприн, слева А.Будищев

Зима, каракулевые воротники, шапки-столбунцы, сзади какие-то хорошие лапчатые деревья в снегу и резные заборчики, мирные шалости подвыпивших писателей, а женщина давай завертывайся в чадру, чтобы никто не увидел.

Этот Будищев, совсем средний поэт, вошел в литературу только своим романсом, да и то чья-то рука поменяла чадру на кружева, проредила ткань, так сказать, переодела в испанское, подогнала, очевидно, под пушкинскую мантилью – ну, нет в России человека, который бы не знал про ночной зефир.

В остальном его творчество совсем слабенькое, но любопытно, что свои эротические фантазии – как прелестница, закутанная, прокрадется в сад, а уж он ее там… – он не раз выражал и прежде:

В тихий сад, где к цветущим сиреням
С вешней лаской прильнул ветерок,
Ты сойдешь по скрипучим ступеням,
На головку накинув платок.

Там на белом атласе жасмина,
Как алмазы, сверкает роса,
И на каждом цветке георгина
Опьяненная дремлет оса.

И луна фосфорически блещет,
Грея тучки на бледном огне…

Тот же набор: ночь, тишина, сад, накидка. А вот еще:

Скоро и ты, милый друг, скрипнешь пугливо калиткой,
Словно мгновенье одно, ночь пролетит до утра.
Будь благосклонна ко мне, стана не кутай накидкой,
Мудро на клятвы скупясь, будь на лобзанья щедра!..

Как видите, он рассматривал вариант “не кутай”, но в конце концов склонился к тому, чтобы кутала, да еще и вдвойне: и накидкой, и чадрой. (Тут, правда, последняя строчка стихотворения несколько напоминает пародии Козьмы Пруткова на древних греков, но это наблюдение увело бы нас в сторону от темы.)

Думаю, можно утверждать, что плохой поэт выражает народные мечты и парадигмы едва ли не лучше, чем поэт хороший: ведь у него нет той личности, которая могла бы прорваться через плотный строй стереотипов, среди которых есть и общенациональные.

Что скажете?

АЛЕКСАНДР ТИМОФЕЕВСКИЙ: