Истребление персиян

И я пошел за ним. Он не видел меня, но я следовал за ним, метров за сто, испытывая какую-то странную смесь тоски, стыда и восхищения, тоски по его компании, стыда за дурацкую ссору, и еще восхищения, но чем именно? Этим его веселым шагом. Вся окружающая Москва перестала существовать для меня, и я даже не думал о том, чтобы подойти к нему, что-то сказать, я просто смотрел и шел следом.

И, может быть, это самое правильное, что я когда-то делал – двадцать лет шел за ним.

* * *

Я хочу, чтобы вы услышали его голос. Его замечания – в сущности, случайные, в переписке со мной, – но сквозь них его хорошо слышно.

“Я всегда против абстракций и за отдельного человека. Всю жизнь на этом стою”.

“Митя, дорогой, у меня нет скептического отношения к человеческой жизни. Избави Бог от такой мерзости. Да и просто глупости. У меня скептическое отношение к тому, что это стало единственной ценностью. Есть такая ценность как Бог, как отечество, как родной дом, как искусство и гений, который в нем сказывается, я уж не говорю про воинство и воинскую честь, про сословия и сословную гордость, про разные цеха и 19 октября, ну и так далее, и тому подобное. Список можно множить до бесконечности, казалось бы. Но сегодня он стал совсем коротким. В нем номер 1, и ничего больше нет. Вообще ничего”.

“Надо всё проговаривать до конца, для этого мы и разговариваем. Нет, похоронить Николу я совершенно не готов, настолько не готов, что вряд ли это переживу. Но сидение на двух стульях это удел моей скромной диалектики. И я не в состоянии занять один из них: всегда нужен второй. Я понимаю, что карантин необходим. И я понимаю, как трудно в него войти. Но также понимаю, что еще труднее будет из него выйти. И эта парность сомнений не только про карантин. Она буквально про всё. И она не только моя. Современный человек из нее складывается, в том случае, если он не болван, бегущий от противоречий”.

“Меня стали дико раздражать все пожелания Путину провалиться. И нам всем вместе с ним.

Все-таки желание поражения для России страшная мерзость. И очень у нас однообразная”.

“Вы поспешили с последним постом. Русофобия как жопа: чувство есть, а слова нет. Те чувства, которые нам кажутся русофобией, ими так не определяются: они искренне не понимают ачотакова. Они откидывают это слово как неуместное. Не потому, что злодеи, а потому, что характер и тип чувств им кажется другим. И разницу эту надо описать, причем встав в какой-то момент в их позицию, попытавшись ощутить то, что ощущают они. Вы это могли бы сделать лучше всех, но даже не приступили к такой задаче. А ведь подобный текст в конечном счете (спустя время, само собой) мог бы привести к тому, что русофобии станет меньше. Осознать иногда значит избыть”.

“Это не русофобия, Митя. Это то, что зло называется «гнойным еврейским высокомерием», хотя далеко не все евреи этим страдают, само собой. Но явление такое есть. Оно не про то, что другие нации плохи, а про то, что собственная сплошь величава: все великие люди были евреи – и Леонардо, и Рембрандт, и Бах. Это защитная реакция гонимого меньшинства, как правило, не слишком образованного: от дочки Эйдельмана получить такое странно. Геям свойственно то же самое: все гении – геи, а вы не знали?”

“Но мы с вами должны исходить из того, что Алла Боссарт, русская в Израиле, и евреи в России имеют право на свое гнойное мнение. Все имеют право на свой гной и на то, чтобы его публично излить. И ураган в ответ, что здесь, что в Израиле – мерзость, хотя, конечно, его можно понять”.

“Величие «Илиады», в частности, еще и в том, что, написанная греком и во славу греков, она внушает симпатию к троянцам: они там человечнее. Они страдают, они терпят поражение, у них земная теплая любовь, мужчины и женщины, Гектора и Андромахи, а не холодная, небесная, однополая, как у Ахилла с Патроклом”.

“Алупкинский парк прекрасен. А дворец – дико банальная английская готика, плод воронцовской англомании и его хорошего вкуса, в котором ничего хорошего на самом деле не было. Полумилорд, полукупец, полумудрец, полуневежда. Всё это во дворце видно. Это выебон полукупца. Русский желтый дом с колоннами казался ему верхом банальности, поэтому он поставил свою неоготику, которая другая банальность, еще большая, чем наша, только заморская, но красоты в ней немного, зато много вымученного искусственного романтизма, который не стал частью ландшафта. Парк стал, а дворец – нет, такое большое Ласточкино гнездо, воздвигнутое, когда таких глупостей еще никто не носил. Пушкин своим полумудрец полуневежда точно описывает эту беду”.

“Мить, пока нас никто не слышал, скажу вам, как идеолог русской буржуазии: деньги – большое зло, деньги всё нахуй рушат и приводят в запустение, а Собянин, Лужков, какая хуй разница, оба ужасны, оба у них в плену, а свободных не бывает”.

“Всегда и во всём надо искать компромисса. Ожесточение порождает только ответное ожесточение. Половинчатость наше всё. Это я вам как либерал говорю”.