Истребление персиян

И если такому богу надо было бы подобрать физический образ, это была бы линза. Линза, вбирающая весь белый свет и выдающая точный и тонкий луч. И луч этот писал небольшие тексты в фейсбуке. При этом голос в них был тих, прост и всем понятен, не умничал и не снисходил. Это было невероятно.

Бескрайнее знание всех областей культуры – от истории мебели до истории оперы, и последнее чиновничье фо па, и старый анекдот, и новый остроумный мат, – всё могло органично слиться в словесную виньетку, свежую, содержательную и изящную.

В эпизоде фильма “Мания Жизели” он был Дягилевым, но в жизни он был, скорее, нашим русским Оскаром Уайльдом, афоризмов и парадоксов другом, блистающим, ироничным, но уставшим.

Мы встречались на мероприятиях и днях рождения общих друзей, где он никогда не царил, а неизменно где-то в стороне вел с кем-нибудь тихую беседу. Его тосты были умными, смешными и краткими.

Однажды мне довелось быть у него в гостях. Это была даже не квартира, а какое-то ни на что не похожее пространство. Панели насыщенного зеленого и красного цвета (“вся мировая живопись – борьба красного с зеленым”, вспомнилось спорное из образования), всюду девятнадцативековые (кажется) светильники, на стенах – картины Николы. За окном – церковь, так близко, что казалось – открой ставню и дотянешься до колокола. В “гостиной” росло большое дерево с гигантскими листьями. Мы сидели под этим деревом за старинным круглым столом и пили крепчайший чай. На подрамнике стоял большой каменный медальон с античным сюжетом, “привезли из Рима”. Вокруг стола ходил огромный мастиф Тит. Было неясно, где и в каком времени мы сейчас. Возможно, не хватало шума волн с перехлестом.

Тогда вышли “Кококо” и “Последняя сказка Риты”, мы обсуждали Смирнову и Литвинову, всякие пустяки. Он подробно расспрашивал о моих работах. Интерес его был искренним, но будто отстраненным. Сквозь линзу. Смотрел он будто уже не отсюда, хотя был весь здесь и очень интересовался подробностями режиссерского образования.

Позже вышли две его книги – “Весна Средневековья” и “Книжка-подушка”, и факт этот – почти чудо, содержание – драгоценность. Сборники его текстов разных лет, инициированные и собранные журналом “Сеанс”, включая его киноведческие обзоры и посты из фейсбука, – и это чистая роскошь. Их хорошо открывать наугад, проваливаться, смеяться. Они всегда выведут тебя к чему-то еще. Я дарил их близким друзьям.

Что осталось от такого нашего “только” знакомства? Несколько воспоминаний, скудная переписка, приглашение в гости “наверное, уже после НГ”, две подписанные книги. Но и в них есть то легкое дыхание и воздушная громада, свет той линзы. Это немало.

Дописываю этот текст (опять в больнице) из наброска, который сделал в день его смерти, – и никак он не складывается. Не рождают гармонию – окружающие хаос, мрак и карнавал, сплавляющиеся в тяжелую и странную драматургию теперешней жизни.

Мне очень нужен бог из фейсбука.

Особенно сейчас.

Алла Боссарт Александр Тимофеевский как шедевр барокко

В эту ночь, как в фильме “Газонокосильщик”, вдруг грянули все телефоны. И люди кричали друг другу одно: Шура! Шура! Шура!

* * *

Шура чувствовал, что дела плохи, и в своей безмятежной манере впроброс спрашивал в фейсбуке насчет хорошего кардиолога. Но в Москву при этом не ехал, сидел на даче со своими псами, одиннадцать ног на троих. Не бросать же их.

Он был – не знаю, как это назвать… мастером созерцания?

В даосизме существует концепция У-вэй – не-деяние. Это не бездействие, не пассивность, но – отказ от целенаправленной деятельности, способной нарушить естественный порядок вещей. Важно понимать, когда следует действовать, но еще важнее – когда НЕ следует.

Китайцы считали лучшими правителями тех, кто ничего не делает…

Шура, безусловно, не был деятелем. Но он был гениальным созерцателем. Философом недеяния.

Не думаю, что Шура Тимофеевский адекватно оценивал себя. Свое значение для нас. Понимал, конечно, как его любят друзья, близкие люди. Но скромность, воспитанная с детства (а я не видела в жизни человека, воспитанного лучше) – скромность и ум, конечно, защищали его от осознания себя как сокровища.

Шура… Я не могу назвать его иначе, хотя следовало бы говорить “Александр Александрович”. Но как он стал Шурой тридцать лет назад в “Столице”, где мы работали вместе, так уж пускай и остается.

Впрочем, “вместе работали” – не про Шуру. По-моему, он нигде и никогда не служил, хотя лучшие издания Москвы становились такими во многом благодаря ему. В шутку это называлось “серый кардинал”.

На самом деле должности, которую то там, то здесь занимал Тимофеевский, ни в одном журнале нет. Она называется “свободный мозг”.