Историки без принципов

Къ несчастію, есть что-то, что портитъ вс эти достоинства Ренанова сочиненія. Читатель, безпрестанно чувствующій жадное любопытство, мало по малу начинаетъ вмст чувствовать раздраженіе и досаду, которая въ концу седьмаго тома можетъ возрасти до очень большой степени. Дло въ томъ, что авторъ слишкомъ догматиченъ и самоувренъ; въ немъ нтъ тоски по недостижимой цли, нтъ сознанія незначительности полученныхъ результатовъ. Никогда онъ не скажетъ: этого я не знаю, этого не могу понять; никогда не укажетъ на глубину предмета, превосходящую его силы. Онъ кладетъ свои нюансы почти играя и забавляясь. Очень скоро читатель начинаетъ видть, въ чемъ состоитъ существенный пріемъ этой забавы. Краски свои Ренанъ беретъ изъ современной жизни, что конечно и слдуетъ длать, такъ-какъ только эти краски находится въ нашемъ дйствительномъ распоряженіи. Но тутъ-то онъ и не выдерживаетъ того искусства нюансовъ, которымъ самъ столько хвалится. Онъ безпрестанно увлекается тмъ контрастомъ, который получается, когда на традиціонные предметы мы наложимъ современныя краски. Пикантность этого контраста заставляетъ его постоянно фальшивить въ эту сторону; можетъ быть, онъ это длаетъ безсознательно, но длаетъ, очевидно, съ наслажденіемъ, которое читатель мало-по-малу находитъ непростительнымъ. Назвать Іисуса Христа charmant docteur, une personne sup'erieure — на первый взглядъ не значитъ ничего особеннаго, но въ сущности есть глубочайшая фальшъ, даже и для того, кто разсматриваетъ Христа только какъ человка. А Ренанъ доходитъ даже до того, что приписываетъ ему возможностъ думать о jeunes filles qui auraient peut-^etre consenti `a l'aimer! Эти пріемы, — въ силу которыхъ древніе предметы получаютъ слишкомъ опредленный и слишкомъ современный видъ и священное длается не только свтскимъ, но и пошлымъ, — чрезвычайно странны у такого ученаго и многопонимающаго человка, какъ Ренанъ. Они указываютъ на глубокій недостатокъ въ этомъ ум, недостатокъ, испортившій его историческіе труды и проистекающій изъ самой его натуры и всего его развитія.

VI Два элемента

Въ Souvenirs d'enfance et de jeunesse Ренанъ много говоритъ о томъ, какъ въ немъ отразились свойства племени, въ которому онъ принадлежитъ по рожденію. Его отецъ былъ Бретонецъ, а «характеристическая черта бретонской расы, во всхъ ея степеняхъ, есть идеализмъ, стремленіе въ какой нибудь нравственной или умственной цли, часто ошибочной, но всегда безкорыстной» (р. 75). При такихъ свойствахъ, какъ онъ самъ даетъ понять, онъ могъ-бы навсегда сохранить религіозность, внушенную ему съ дтства, и остаться въ званіи, въ которому готовился. Но въ его натур были еще другіе элементы, именно — въ матери его была часть гасконской крови. Что такое Гасконцы и гасконады, всмъ извстно. И вотъ, «вслдствіе моего происхожденія», пишетъ Ренанъ, «я былъ раздленъ и какъ-бы разорванъ между противоположными силами». «Гасконецъ, безъ моего вдома игралъ во мн невроятныя штуки съ Бретонцемъ и строилъ ему обезьяньи гримасы»… (р. 141). Такъ объясняетъ самъ Ренанъ колебаніе своихъ мыслей, тотъ внутренній разладъ, который такъ замтенъ въ его писаніяхъ и не есть лишь одинъ отвлеченный скептицизмъ. «Это сложное происхожденіе», говоритъ онъ, «составляетъ, я думаю, главную причину моихъ видимыхъ противорчій. Я двойное существо; иногда одна моя часть смется, когда другая плачетъ» (р. 145).

Но еще ясне и опредленне т два разнородные элемента въ умственномъ мір Ренана, которые зависли не отъ прирожденныхъ свойствъ, а отъ двухъ различныхъ сферъ, въ которыхъ совершилось его развитіе. Первая и начальная сфера было клерикальное воспитаніе и обученіе, сперва на родин въ Третъе, а потомъ подъ Парижемъ, въ семинаріяхъ Исси и Святаго Сульпиція. Ренанъ подробно описываетъ духъ и пріемы этихъ школъ; въ нихъ сохранилась очень давняя. почти схоластическая наука, и Ренанъ точно и картинно изображаетъ, какъ он были совершенно разобщены отъ современнаго умственнаго движенія. «Уже посл того, какъ совершилась революція 1830 года», пишетъ онъ, «я получилъ то самое воспитаніе, какое давалось двсти лтъ тому назадъ въ самыхъ строгихъ религіозныхъ обществахъ» (р. 122). Съ очень теплымъ чувствомъ вспоминаетъ онъ о добросовстныхъ. любящихъ, добродтельныхъ и даже чрезвычайно ученыхъ своихъ наставникахъ и имъ приписываетъ главное развитіе своихъ силъ.

Но онъ, по неодолимому теченію своихъ мыслей, вышелъ изъ этой умственной сферы. Первый толчекъ къ выходу дало изученіе нмецкаго языка, за которое онъ, по своей чрезвычайной жажд къ познаніямъ, принялся ради экзегезы и семитической филологіи. «Я почуялъ», говоритъ онъ, «какой-то новый геній, далеко не похожій на геній нашего XVII вка. Своебразный духъ Германіи, въ конц прошлаго вка и въ начал ныншняго, поразилъ меня; мн казалось, что я вхожу въ какой-то храмъ. Тутъ было то самое, чего я искалъ, соглашеніе высокаго религіознаго духа съ духомъ критическимъ. По временамъ я жаллъ, что я не протестантъ, такъ что не могу быть философомъ, не переставши быть христіаниномъ» (р. 203).