История Ности-младшего и Марии Тоот

— Дочь моей сестрицы, — пояснила госпожа Тоот. — Слышала я, за ней очень ухаживал гусарский подпоручик. Жужанне молодой человек нравился. Ох, эти девушки, нынешние девушки! Их мундир притягивает, как магнит железо. Дурацкие пуговицы да звезды на мундирах! Правда, и у меня в молодости был поклонник военный. Но это совсем другое дело, в Пожони ведь солдат и соловьев хоть отбавляй. Однажды там Мария-Тереза останавливалась на ночь, и городской магистрат по этому случаю приказал наловить тысячу соловьев и выпустить их в рощу, чтобы ночью они для королевы распевали. Пели они или нет — не знаю, но соловьев там с тех пор уйма, это уж точно. А королева потом в благодарность за соловьев расквартировала там два или три полка солдат, вот в Пожони, как говорится, и нет ничего другого, кроме соловьев да офицеров. Там вовсе увернуться от офицеров невозможно, ведь тогда только соловьи останутся, а за них замуж не пойдешь.

Господин Тоот досадовал на госпожу Кристину за то, что ее нескончаемая болтовня погребла под собой тему, столь подходящую для психологических наблюдений, и он тихонько ворчал в усы: «Ну, уж и в глупых гусынях там, верно, недостатка не было».

Вдруг он снова вернулся к прежней теме, — так возвращается собака к припрятанной кости:

— Ба, да если вы в Тренчене служили, то и полковника Штрома должны, наверное, знать? Ности вздрогнул от неожиданного вопроса, лицо его стало белым, как стена.

— О, безусловно, — хрипло ответил он. — Он ведь моим командиром был.

Мари подняла на него красивые фиалковые глаза, прикованные до сих пор к вышиванию, и испуганно спросила:

— Что с вами?

— А ведь он приятель мой по ученическим годам, — продолжал господин Тоот.

— Голова болит, — ответил девушке исправник.

— Пожалуй, надо хрену понюхать, — рассуждала госпожа Тоот. — Поди, доченька, вели в кухне хрену натереть поскорее. Непременно поможет! Хрен от всего на свете помогает. Вот и доктору Пазмару следовало время от времени щепотку хрена в рот класть, по крайней мере, хоть пару слезинок из глаз выжал бы для приличия и благопристойности. Стыд, позор, муж на похоронах собственной жены даже столько горя не проявил, сколько комар убитый заслуживает. А как все было убого, гроб сосновый, саван дешевый!

Михай Тоот обронил несколько слов в защиту доктора, — ведь он по-иному на смерть глядит, нежели слабый пол. А что касается скупости, то она докторской должности сопутствует. Почти каждый врач со временем скрягой становится. Но в этом не просто любовь к деньгам проявляется, а вместе с тем и стремление насладиться плодами труда своего. В других профессиях два эти влечения существуют отдельно. Труд земледельца сначала в посев превращается, и, коли ладно взойдет, земледелец наслаждается им, а созреет, жатва наступит — тоже радость большая, когда снопов много; потом молотьба — новая радость, если урожай добрый; и только когда нарадуется земледелец вволю делу рук своих, тогда уже и деньги пойдут — вроде как добавок, вот он не очень-то и ценит их, легко расходует. Поэтому то сословие, что землей занимается, самое аристократическое, деньги тут дальше всего от труда лежат. Ведь любовь к деньгам в каждом заложена, но любовь к результатам труда — чувство посильнее. Писателям, например, книга почти так же дорога, как дитя родное. А труд врача, как и торговца, так сказать, на глазах в деньги превращается. Проснется он утром, а в приемной уже нетерпеливо шаркают да перхают больные. Входит горничная и докладывает, что шестеро, мол, дожидаются его. «Шесть пятифориитовых», — думает доктор. Входят эти пятифоринтовые по очереди, врач их осматривает, грудь выстукивает, язык высовывать заставляет, пульс щупает, а когда приемная опустеет и он, усталый, измученный, откинется в кресле, иных видимых результатов труда не остается — только пятифоринтовые монеты. Словом, любовь к деньгам у врача смешана с любовью к результатам труда, иначе говоря, сердце врача по двум проводам к деньгам тянется.

К счастью, рассуждения эти, в которых self-made man [127] охотно оттачивал свой природный ум, похоронили под собой предыдущий щекотливый разговор. Ности смог немного передохнуть, головная боль у него прошла от нюханья хрена, и к нему вновь вернулась непринужденность. Однако сегодняшняя беседа не прошла бесследно.

В голове господина Тоота зародилась мысль навести справки у тренченских знакомых, хотя он не предполагал ничего такого, о чем сам бы не мог догадаться, а именно, что Ности, вероятно, был юнец легкомысленный, многим девицам головы вскружил и много кредиторов приобрел в Тренчене, — но пусть в него первым бросит камень тот, кто сам был когда-то подпоручиком и не воображал себя маленьким божком.