История Ности-младшего и Марии Тоот

В возбуждении он был красив, как растревоженный тигр, которого задело острие стрелы. По крайней мере, Мари он очень понравился. Наступила мертвая тишина. Никто не ответил.

— Среди нас есть немец, — покачал головой Йошка Каби и заржал.

Клементи на сей раз без помех продолжал свой тост, который свелся к тому, что в нынешнюю эпоху герои иные; прошло время Лехелов, Ботондов, Кинижи[121], да здравствуют Михаи Тооты, побившие не турков, а евреев, приобретшие честным трудом земли предков и обрабатывающие их даже старикам на зависть.

Михай Тоот, сидевший чуть дальше, напротив дочери, заметно смутился; похвалы вертлявого редактора вообще-то подозрительны, люди сразу начинают гадать, во сколько они могут обойтись. Тоот был почтенным пожилым господином с сединой в волосах и твердыми, решительными чертами лица; говорил он мало, но всегда рассудительно. Высокий выпуклый лоб, ясные глаза свидетельствовали о незаурядном уме, и лишь неловкие движения выдавали в нем ремесленника.

— Но-но, — пробормотал он, стараясь спрятаться за плечами крупнотелой супруги пастора из Мезерне, к которой его подсадили за кавалера.

Между тем вслед за Клементи поднялись и многие другие не слишком чопорные господа и подошли к Тооту чокнуться. Среди них был и Ности.

— Я исправник Ности.

— Заметил, — улыбнулся Михай Тоот.

— Человека труда, то есть противоположный полюс, — продолжал Фери, — хочет почтить представитель безделья.

— Безделье! — бесцеремонно перебил Клементи, — это как считать. Кто любит работать? Только глупцы и любят. Разве неправда? Я апеллирую ко всем умным людям. Вот пчелы, самые большие труженики среди животного мира, а ведь они тоже не любят работать. Слышал я, завезли один улей в Бразилию, а пчелы, увидев, что там вечное лето, подумали про себя: к чему теперь трудиться? И больше не работали!

— Ай-ай-ай, Клементи, — пристыдила его госпожа Чашка, когда разговор вокруг Михая Тоота сделался общим, — что случилось? Вы что сегодня дурите? Сначала хвалили труд, теперь честите на все корки.

— А я человек разносторонний, — защищался Клементи, обеими руками почесывая хитрую физиономию. — И потом я только господина Ности имел в виду, который в летнем климате родился.

— Да, но вот лето мое лишь до моей весны продлилось, — с некоторой горечью ответил Фери. — Теперь, пожалуй, и мне хлеб насущный трудом добывать придется.

— Не надорвитесь, ваше превосходительство, — засмеялся редактор.

— Право, дорогой господин редактор, бросьте меня превосходительством величать.

— Ну, нет! Королевскому и императорскому камергеру полагается превосходительство. («Гм, значит, камергер, — вздохнула Мари, — то-то он такой гордый».)

— Это только для склепа, — скромно ответил Фери, — для фамильных костей. А мне скорее титул «благородия» подходит, и его-то носить надо, сознавая, что предназначен он был другому, более способному, более энергичному человеку.

— Ух, ты! — вскрикнул прислушивавшийся одним ухом толстощекий Йошка Каби, обычно великий молчальник, но под воздействием вина начинавший трещать как заведенный. — Брось стесняться! Чего ты стыдишься? Кто хлеб комитетский хватает, тот его и кусает. Я б не стеснялся, коли тебя оставил бы с носом! И точка! Признай, только, брат, что хитер немец. А я тебе скажу, что так и надо, ведь не будь немец хитрым, нам бы не на ком было гнев свой излить, а без этого удаль нации давно б плесенью покрылась.

После сей речи Ности, как младшему, полагалось пройти на противоположную сторону и чокнуться с Йожи Каби.

— Кажется, он приятный молодой человек, — заметил, обратившись к соседке, Михай Тоот.

— Гм, — ответила пасторша, устремив вслед молодому человеку галочьи глазки и помаргивая ими. — Слыхала я, малость ленив он. Да и с отцом его не все чисто. А уж тот как спесив, особливо во время парламентских сессий! Вечно в кармане «Пешти напло» таскает, а попадется ему кто навстречу на улице, кого он узнать не пожелает, вытащит газету да уткнет в нее свою физию, вид делает, будто читает, так и проходит мимо людей. Вот таким вздором и развлекали друг друга гости за ужином, что, разумеется, долго занимать всех не могло, разве только тех, кто не прочь посидеть за столом допоздна. У молодежи обоего пола чесались пятки, они к танцам готовились, старики мечтали о картах, к жетонам своим стремились, и все с нетерпеньем поглядывали, когда же встанет из-за стола возглавлявшая его мама Фрузина. Она б уже встала, да вот пустобрех Подвольский никак не мог поставить точку: его пестрые любовные приключения вились, цепляясь друг за друга, будто плети ежевичных кустов.

Наконец хозяйка дома поднялась, послышался шелест, словно взлетела большая стая птиц. Тотчас прозвучали призывы к действию. «Долой столы!» — шумела молодежь. «Вперед, господа, на битву!» — строились в боевые порядки картежники. И лишь рабы вечной жажды беспомощно ожидали, пока хозяин отведет комнату под «буфет», куда можно будет забраться и попивать там винцо, чубуки покуривать да поспорить вдоволь, а то и песню спеть.