История - нескончаемый спор

Таким образом, вождь определяет, какую именно версию повествования об историческом событии надлежит считать правильной, она-то и должна затем рассказываться. Чем руководствовался ярл, когда решал, какова историческая истина? Мы этого не знаем. Можно только предполагать, что наряду с личным мнением, включающим прямую заинтересованность, роль играло принятое в этой среде представление о том, чему историческое повествование должно соответствовать. Считалось, видимо, что именно в сознании вождя присутствует некая «модель» истины, и под нее подводились происшествия, приобретая статус исторических свидетельств. При всей объективности, несомненно, присущей сагам, они все же «взирали на лица». Не существует исторической истины, не зависимой от людей, в ней нуждающихся и ее формулирующих. Истина соотнесена с коллективом, которым она устанавливается, а волю коллектива выражает его признанный глава[133].

* * *

Своеобразие рассмотренных выше отрывков из саг состоит, помимо прочего, в том, что в них наблюдается тенденция нарушить эпическую дистанцию, отделяющую время повествования от времени, изображаемого в саге. Оркнейский ярл Рёгнвальд устанавливает общеобязательную версию только что случившегося, по горячим следам; конунг Харальд апробирует сагу, в которой повествуется об его собственных подвигах, правда, свершенных в молодости и за морями, но тем не менее еще не ушедших полностью в эпическую даль. Участники события озабочены определением содержания повествования об этом событии. История и повествование о ней в этих случаях как бы «сближаются», переливаясь одна в другое.

Осмысление события, естественно, наступает после него. Однако возможно и перевертывание этого отношения. Человек уверен в том, что о нем и его поступках впоследствии будет рассказываться в саге, и относится сам к себе как к историческому персонажу. Желая, чтобы его сага была хорошей, т. е. чтобы он выглядел в ней «молодцом», он соответствующим образом определяет свое поведение. В «Саге о Боси» (это поздняя и так называемая «лживая сага», не претендующая на достоверность всего, что в ней передается, и рассчитанная на развлечение слушателей или читателей) ее герой в ответ на предложение опытной в магии старухи Буслы, своей воспитательницы, обучить его колдовству, сказал: он «не желает, чтобы в его саге было написано, что он достиг чего-то благодаря колдовству вместо того, чтобы полагаться на собственное мужество»[134]. Человек оценивает свое актуальное поведение, глядя на него как бы из будущего, с позиций автора саги, которая в дальнейшем должна быть о нем сложена. Его поведение ориентировано на сагу. Перефразируя приведенную выше поговорку, можно было бы выразить мысль Боси таким образом: «Сага должна так совершаться, как надлежит ее рассказывать». Жизнь не должна противоречить литературному канону, ее нужно моделировать по заданным образцам.

(Впервые опубликовано: «Труды по знаковым системами. Тарту, 1981. Вып. 13. С. 22–34)

«Новая историческая наука» во Франции: достижения и трудности (Критические заметки медиевиста)

ШКОЛА «АННАЛОВ» И «НОВАЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ НАУКА»

«Новая историческая наука»[135] во Франции уже не столь нова и не молода: она насчитывает три или даже четыре поколения активно и целенаправленно работающих историков. И если ее основатели Марк Блок и Люсьен Февр должны были потратить немало сил на то, чтобы в борьбе с позитивистской наукой расчистить путь для нового направления исторического исследования, то послевоенное поколение «Анналов», возглавленное Фернаном Броделем, и тем более нынешнее поколение могли опереться на традицию, на все возрастающий научный «задел», а равно и на учреждения, сделавшиеся опорной базой школы (École pratique des hautes études, Collège de France)[136]. Научное влияние, завоеванное этим направлением не только во Франции, но и за ее рубежами, значительное число исследований, которые вошли в фонд наиболее капитальных работ в области истории за пол столетия, миновавшего с момента выхода первого номера «Анналов» (1929), вызывают самый пристальный интерес, и к настоящему времени сложилась обширная литература, посвященная «новой историографии», хотя, вероятно, должным образом история этого феномена духовной жизни современного Запада еще не исследована.

И тем не менее «Новая историческая наука» вправе называть себя новой. Она во многом способствовала тому, что ныне панорама исторической науки выглядит отнюдь не такой, какой она была еще в предвоенной Европе: новые проблемы истории, новые категории источников, привлекаемых для их решения, новые методы исследования, широкое обновление понятийного аппарата и в результате — существенная перестройка и углубление самой картины прошлого, как она вырисовывается в трудах ученых этого направления, — таков актив «Новой исторической науки».