История - нескончаемый спор

Персональная «удача», «везенье» мыслились вполне конкретно и «материально», это некое существо, охраняющее человека и его род. Но в «Песни о нибелунгах» присутствует и идея судьбы в более широком смысле. Под знаком неумолимой судьбы развертывается все движение сюжета второй части эпопеи. При переправе войска через Дунай Хагену было поведано пророчество, что никто из бургундов не возвратится живым из страны Этцеля. Трудно сказать, как мыслил себе это предсказание автор эпопеи: было ли то веление старогерманской судьбы (оно вложено в уста «вещих жен», русалок), либо воля Господа (ведь спасение уготовано было одному лишь капеллану, который сопровождал армию и был сброшен в реку испытующим судьбу Хагеном)? Во всяком случае приговор высшей силы уже известен. Но вот прибывшие в гуннскую столицу бургунды на утро собираются в собор, и Хаген призывает всех и каждого покаяться пред Богом в грехах и знать, «что к обедне идет в последний раз, / Коль Царь небесный защитить не соизволит нас» (строфа 1856, пер. Ю.Б. Корнеева). Последняя оговорка в устах Хагена, не сомневающегося в правильности рокового прорицания, кажется нелогичной. Эта нелогичность вызвана опять-таки неточностью перевода, так как, согласно подлиннику, у Хагена имеется только одно сомнение: погибнут они сегодня или позднее (т. е. последняя ли это обедня в их жизни)? На Божью защиту он рассчитывать уже не может, гибель вормсцев предрешена.

Еще одно замечание об отношении к смерти. Между германской героической поэзией и проникнутой церковным духом литературой, помимо всего прочего, имеется и такое различие. Христианство акцентировало тленность всего земного, тленность в буквальном смысле слова: труп гниет в могиле. Этого образа была лишена старогерманская поэзия. Убитый становится добычей не могильных червей, а волков и воронов, хозяйничающих на недавнем поле битвы; уничтожить врага значит дать пищу хищникам — таков устойчивый поэтический оборот. «Песнь о нибелунгах» уже далеко ушла от героической песни, и тем не менее в ней нет мотива тления, убитый мертв — и только[77]. Поэтому слова перевода о том, что задетые мечом Ортвина Мецкого «тлеют в сырой земле» (строфа 231), кажутся мне привнесением в поэтику эпоса чуждой идеи и фразеологии[78].

ЛЮБОВЬ И БРАК

В куртуазном аристократическом обществе любовь и все с нею связанное не может не привлекать самого пристального интереса. Соответственно и в «Песни о нибелунгах» ей уделено большое внимание. В первой части эпопеи всесторонне обрисованы отношения двух пар — Зигфрида и Кримхильды, Гунтера и Брюнхильды. Эти отношения выражаются термином minne. Конечно, minne — любовь. Но эта любовь специфична, она нуждается в определенных квалификациях. Minne включает в себя служение рыцаря даме, добровольное ей подчинение; рыцарь считает себя ее вассалом и видит в ней свою госпожу, — идеи и термины феодального обихода проникают и в словарь любви. Культ прекрасной дамы, зародившийся в провансальской лирической поэзии и перенятый затем немецким миннезангом, способствовал спиритуализации любви в среде господствующего сословия, — она более не трактуется как простая и необязательная функция династического союза знатных домов, заключивших брачную сделку. Но minne включает в себя и чувственную сторону отношений между мужчиной и женщиной. Поэтому различали minne и hôhe minne, «высокую любовь».

Hôhe minne невозможно приравнять к любви в современном понимании хотя бы уже потому, что это чувство зарождается в герое задолго до того, как он встречается с предметом своей любви. Любовь начинается заочно. Зигфрид услыхал о красоте знатной Кримхильды, которой никогда не видел, и возмечтал о браке с нею. Что он о ней знает? То, что она — королевна и что она прекрасна собою. Этого достаточно, и Зигфрид решает домогаться ее любви и согласия ее братьев на брак. Рыцарь несовершенен до тех пор, пока не испытает любви. Только это чувство и порождаемое им куртуазное поведение могут доставить рыцарю должную рафинированность, и Зигфрид мечтает о любви еще до того, как услыхал о существовании Кримхильды. Следовательно, hôhe minne возникает не как спонтанное чувство, вызванное реальным индивидуальным существом противоположного пола, но зарождается из потребности достигнуть состояния, в наибольшей мере соответствующего требованиям, которые предъявляются к личности представителя благородного сословия.

Возможно ли при переводе полностью учесть эти особенности понимания любви в рыцарском обществе? Наверное, это нелегко. Но во всяком случае Ю.Б. Корнееву стоило бы призадуматься над тем, передает ли содержание hôhe minne употребленное им выражение «искренняя страсть» (строфа 131)? М.И. Кудряшев предпочел в этом случае «высокую любовь». Ведь Зигфрид, мечтающий о любви (букв.: «устремивший к ней все свои духовные силы»), все еще не видел Кримхильды.