Истоки морали: В поисках человеческого у приматов

Единственное, что никогда не появилось бы в обществе детей, — это наука. По всем оценкам науке всего лишь несколько тысяч лет, то есть по меркам человеческой истории она возникла очень поздно. Это подлинное достижение, возможно, даже принципиально важное, но было бы наивно ставить науку на одну доску с религией. Война между наукой и религией представляет собой, в библейских терминах, сражение между Давидом и Голиафом. Религия всегда была с нами и вряд ли когда-нибудь исчезнет, поскольку является частью нашей социальной кожи. Наука же скорее напоминает недавно купленный плащ — его в любой момент можно потерять или выбросить. Антинаучные силы в обществе требуют постоянного надзора, если учитывать, насколько хрупка наука по сравнению с религией. Сравнивать их так, будто они конкурируют на равных, — забавное недоразумение, объяснимое лишь тем, что их сводят к знаниям об одних и тех же явлениях. Только тогда можно утверждать, что если что-то одно из двух верно, то другое обязательно неверно.

Когда речь идет о знаниях о физическом мире, выбор очевиден. Я никак не могу понять, почему здесь и сегодня, когда все вокруг расхаживают с лэптопами и путешествуют по воздуху, наука все еще нуждается в защите. Вспомните, как далеко зашли медико-биологические науки и насколько дольше мы в результате живем. Разве не очевидно, что наука — исключительный способ выяснения, как что устроено и функционирует, откуда взялись люди и как возникла Вселенная? Я каждый день общаюсь с учеными и твердо знаю: нет ничего более захватывающего, чем жажда познания. Остается еще множество тайн — это правда, но именно наука предлагает единственную реальную надежду в них разобраться. Те, кто представляет религию как источник такого рода знаний и держится за древние представления, не обращая внимания на настоящую лавину новой информации, в полной мере заслужили все то презрение, которое на них обрушивается. Но мне кажется, что конфликт между наукой и религией вторичен и не имеет особого значения. Религия — это гораздо больше, чем вера. Вопрос не столько в том, истинна религия или нет, вопрос в том, какое влияние она оказывает на человеческую жизнь и что, хотя бы в принципе, может ее заменить, если нам все же удастся от нее избавиться. Когда-то ацтекские жрецы вырывали еще бьющееся сердце из груди девственницы. Что могло бы заполнить зияющую рану и взять на себя функции изъятого органа?

В одном из нью-йоркских экспериментальных театров я как-то видел спектакль под названием «Последний сеанс Фрейда»[106*]. Психоаналитик, заходясь кашлем и не выпуская сигары изо рта, спорил с К. Льюисом, который уже стал набожным христианином, и подвергал сомнению убеждения младшего по возрасту собеседника[107*]. Это была такая блестящая демонстрация абсолютного скепсиса, что лишь чтение произведений Фрейда, которым я занялся позже, меня немного отрезвило. Хотя Фрейд категорически отрицал религию, считая ее созданием человека и просто «иллюзией», однако никак не готов был рекомендовать полный отказ от нее. Лишь в самом конце работы «Будущее одной иллюзии» он позволил читателям почувствовать свой страх:

«Если вам угодно изгнать из нашей европейской куль-туры религию, то этого можно достичь только с помощью другой системы учений, которая с самого начала переймет все психологические черты религии, тот же священный характер, ту же косность, нетерпимость, тот же запрет на мысль в целях самозащиты».

Разве не был весь коммунистический эксперимент попыткой создания безбожного общества? И разве все вышло не буквально по пророчеству Фрейда? Это движение с его хоровым пением, маршами, скандированием клятв и маленькой красной книжкой цитат Мао Цзэдуна, которой размахивали толпы, намеренно подражало религии. Догматизм, косность и нездоровый энтузиазм проявились в полной мере и со временем только росли, пока вся коммунистическая система не рухнула под собственной тяжестью, провалившись в никуда. Фрейд, наблюдавший начало этого эксперимента, вполне мог предвидеть его тщетность.