Истоки

Беранек все шел и молчал, энергично ускоряя шаг и сосредоточенно посасывая угасающую трубку.

Наконец Гавел остановился.

— Ну, в чем дело-то? Ты, часом, не спятил?

— В чем дело? — Беранек смешался… — Да это… Ну, в общем… что думаешь делать?

— Как это что?

— Да, помнишь, тогда говорили… в воскресенье…

Гавел непонимающе на него посмотрел и сказал нерешительно, взвешивая каждое слово.

— Ну, сам знаешь… Буду делать то, о чем договорились. Ясное дело…

— Пойдете на заводы делать снаряды. Ну, а потом… туда?

— Конечно. Понадобится, так хоть против родного отца.

Беранек ничего не сказал и снова энергично, теперь уже рядом с Гавелом, зашагал вперед по замерзшей дороге.

Гавел остановился во второй раз.

— Не пойду я дальше. Чего дурака валяешь!

— Да нет, — пробормотал совсем растерявшийся Беранек, тоже останавливаясь. — Понимаешь, не могу я с вами… не умею я.

— Известное дело, ты только с Ариной умеешь…

— Ну, это что… Я, понимаешь, хочу… Я думаю — прямо туда…

Гавел даже как будто испугался.

— Куда?

Беранек чуть не обиделся.

— Куда и вы.

Они стояли друг против друга на гладкой замерзшей дороге, посреди тихо угасающих мертвых снегов. Молчали.

— Значит… на завод с нами не пойдешь?

Беранек с мягкой улыбкой покачал головой.

— Я заводскую работу не умею…

Гавел долго смотрел на мутно-кровавый отблеск снежной равнины, потом поднял взгляд на холодный закат, пылавший в небе. И все, что он говорил теперь, с трудом выдиралось из горла:

— Мы… сам знаешь… нужнее там. Деревенщина снаряды делать не умеет… Но, думаю, только на зиму… Вот оно тебе русское хозяйство: хочешь, солдатик, стрелять, сам и пульки отлей.

— Знаю. Но что же я-то могу… такой, как я…

Он споткнулся о собственные слова и от смущения пошутил:

— Сам знаешь, имущества у меня никакого… Да и ни ума, ни рук твоих. Попрошусь, если можно, к пану лейтенанту Томану. Потом вам напишу. И постараюсь, чтоб потом мы опять попали вместе.

Снега тускнели.

Беранек и Гавел не смотрели друг на друга. Они смотрели на замерзшую дорогу. На ледяных колеях, натянутых по снегам к западу, медленно таяла печаль зябкого до желтизны вечера.

В какое-то мгновенье, будто по команде, глаза их встретились — в мимолетном, но прямом взгляде. И в этой молниеносной встрече взглядов оба одновременно почувствовали, как их мужские сердца рванулись друг к другу.

Так же молча возвращались они в усадьбу. Гавел несмело и вопросительно поглядывал сбоку на товарища, увиденного по-новому. На душе у него становилось все теплее, и наконец он засмеялся:

— Вот чертова Овца!

Это теплое слово кольнуло Беранека в сердце упреком. Он нахмурился. Но даже это хмурое молчание поднималось с самого дна его угловатого сердца.

На развилке Беранек хотел было повернуть к хутору, но Гавел решительно пригласил друга:

— Зайдем, чайку выпьем!

— Только никому не говори, — попросил, вдруг встревожившись, Беранек и побагровел.

— Само собой, не скажу, Овечка дорогая! — воскликнул Гавел, заранее и от души прощая ему возможное отступление от сегодняшнего порыва.

Он пропустил Беранека вперед.

— Ах, чертова Овца, — все повторял он. — Поглядите-ка на этого красавца!..

Его неотступное внимание Беранек ощущал, как мурашки на спине, чувствовал, как каждый шаг словно обнажает его, и в конце концов ему стало так же горько, как некрасивой девушке, которую в насмешку назвали красавицей.

Он робко оправдывался:

— Да я, понимаешь, просто, чтобы быть не последним среди вас… — Он засмеялся с наигранной бодростью. — Как говорится, не подоспеть бы к шапочному разбору. А то как показаться дома после войны? В армии-то меня уж куда-нибудь определят. Работать я умею, стрелять тоже.

Идя двором, они снова замолчали — им казалось, что окна всех зданий оглядываются на них. Гавел ввел Беранека в избу, распахнув перед ним настежь дверь, и посадил под изображением Яна Гуса. На сей раз Беранек охотно принял угощенье — сладкий чай с белым хлебом. Чай он пил церемонно, с крестьянской неторопливостью, говорил как можно меньше и то все о безразличном. Притворялся, что спешит по делу. Когда же Сиротки сами заговаривали о чешской политике, Беранек отмалчивался с серьезным лицом и предоставлял им выговориться.

Домой он пришел поздно и с Бауэром увиделся лишь утром. Однако в стенах конторы он долго не осмеливался заговорить и только перед самым отъездом на почту твердо шагнул к столу Бауэра. Выждал, — как делал всегда, и в батраках и в солдатах, — когда начальник сам поднимет на него глаза, и тогда, покраснев, отрапортовал:

— Пан взводный, прошу записать меня прямо в Дружину.

Бауэр воззрился на него с удивлением, не сразу найдя, что ответить. Краска медленно заливала и его лицо, как бы перейдя к нему от Беранека.

Поэтому Беранек виноватым тоном добавил:

— А на что я еще гожусь?

— Да… да… — наконец выдавил Бауэр, все еще в полной растерянности. — Но вы могли бы… со всеми вместе.

— Да я не умею заводской работы делать.

— Ну… хорошо, хорошо, пусть будет так.

Бауэр вышел из-за стола, глядя мимо Беранека, — вероятно, в окно. Сейчас ему хотелось только поскорее закончить этот разговор. Но Беранек словно чего-то ждал.