Читаем Истоки полностью

И Арина, подавленная его неожиданной добротой, не нашлась сказать ему ни слова благодарности.

Вот и поп отпел густым басом «Усопшего раба твоего» — только тогда и Арина облегченно вздохнула. Вытерла слезы и покорно приложилась к рукаву поповой рясы. Поп за это возложил ей на голову руку и ласково, многословно принялся ее утешать:

— Человек — есть червь на длани божьей. Кто из нас, смертных, может знать, от какой муки иль смерти на фронте избавляет всемилостивый господь раба своего, ниспослав ему такую участь? Помолись за упокой души его, Арина.

Арина помолилась, и в ее душе наконец-то настал покой.

Эти несколько дней пронеслись над головой Иозефа Беранека, как туча, не разразившаяся дождем. Беранека не спрашивали ни о чем, и он был рад этому. Он никогда не умел долго дурно думать о людях. Чувство невообразимого стыда, целиком овладевшее им, как только он неожиданно для себя разоблачил Тимофея, ощущение ужаса и позора от собственной причастности к преступлению — с Тимофеем он был связан дружбой — сменились непреодолимым состраданием к мертвому, искупившему свой грех столь страшной смертью. О несчастном конце Тимофея вскорости он вспоминал только как об устрашающем примере того, к чему приводит и самый тайный грех.

Труднее всего пришлось Беранеку, когда он, после долгого перерыва, неожиданно повстречался с Ариной. Было это на грязной улице Базарного Села, в длинной череде господских и мужицких телег, везущих обуховский хлеб на станцию. У Беранека сжалось сердце, он рад был бы и на этот раз уклониться от встречи. Но вот Арина преградила ему путь и, зардевшись, хмуро и упрямо уже подавала ему руку. И так случилось, что в обратный путь Беранек ехал за ней по бесконечной размокшей дороге в самом конце вереницы пустых телег.

В избе, куда он вошел, уже не дожидаясь приглашения, Арина, без слов, громко разрыдалась. У Беранека с испугу пересохло в горле, и он заспешил поскорее во двор, где долго возился с лошадью.

«Ай, Иозеф, Иозеф!» — Каждая кровинка в нем кричала о том, как он обидел Арину.

Ведь к греху Тимофея она причастна так же, как и сам он, Иозеф Беранек! Не больше, не меньше.

Эта мысль потрясла его и еще сильнее привязала к Арине. Будто наверстывая упущенное, он стал ежедневно ходить к ней, чтоб приглядеть за хозяйством, наполнить водой кадку, наколоть дров и переделать много других дел, дожидавшихся мужских рук.

Вечером, после работы, стыдливо скрывая свое мужское желание, он сидел за столом и степенно дожидался, когда преданная Арина сама разложит на полатях тугие, тяжелые, будто сырые подушки из недраных перьев. Потом он деловито ложился и клал свое сердце в Аринины застенчивые объятия, словно хлеб на стол. Арина в первые же дни счастливого примирения трепетно поверила ему, что пообещал ей к весне Юлиан Антонович. И от слов ее и у Беранека такой же надеждой и благодарностью застучало сердце.

Он все время думал об этом. Да и другие поговаривали о том же. Сам прапорщик Шеметун подтвердил Бауэру, что с весны пленных распределят по окрестным сельским дворам. Однако Беранек не умел толком высказать свою просьбу, и Бауэру пришлось самому обо всем догадываться. Он засмеялся и, чуть поколебавшись, серьезно пообещал похлопотать. С того времени Беранек и думать боялся об этом близком счастье.

<p>64</p>

Над короткими осенними днями порой проглядывала блеклая голубизна посеревшего неба, но чаще проносились разорванные в клочья облака, куда более хмурые, чем сама обнажившаяся земля. Над оголенным краем теперь целыми днями, то здесь, то там, трепетали одинокие дымки. Деревни стали похожи на оборвышей; только обуховское именье по-прежнему дышало силой земли, на которой оно стояло, и широтой простора, который его окружал.

Работы на обуховских полях постепенно заканчивались. Прапорщик Шеметун с досадою думал о недалеких уже днях, когда ohpi и вовсе прекратятся. Но артельщик успокоил его с добродушной беззаботностью:

— Ни собака, ни человек с голоду не подохнут.

И это было правдой, но лишь до той поры, пока земля оставалась мягкой и открытой. За всю осень действительно умер всего лишь один пленный, да и то от чахотки; в размякшей земле за винокурней под ветвями старой липы на краю поля, где никогда ничего не родилось, нашли для него местечко.

Оставшиеся в живых пленные, похожие теперь на вороха лохмотьев, вплоть до заморозков голыми руками и щепками раскапывали сырые борозды перепаханных картофельных полей, пекли в оврагах картошку, собранную где попало, крадучись, ходили по деревням, а однажды ночью опустошили капустные грядки механика. Шеметун наказывал для острастки только тех, кого ловили с поличным. По поводу же обворованного огорода механика и негодования его хозяина он только весело смеялся вместе с артельщиком.

— Надо было лучше сторожить! Подумаешь, велика беда! Во время войны все должны приносить жертвы.

Перейти на страницу:

Похожие книги