Истоки

— Что вы хотели сказать своим замечанием?

И прежде чем Томан успел произнести хоть слово в объяснение, с мучительной напряженностью выплеснулась вся подавляемая злость Слезака; голос его перескакивал по словам, как вода по речным валунам.

— Сыт я по горло вашей болтовней! — крикнул он, оглушенный злобой, и, переведя дух, с болью закричал на всю комнату, среди всеобщего оцепенения:

— Он мне надоел!.. Комедиант, шарлатан, иезуит, сумасшедший!.. Еще нос перед нами дерет!.. Будто он лучше других! Фарисей! Провокатор!

Слезак дрожал как в лихорадке; потом вдруг сорвался с места и бросился прочь от Томана. Вероятно, он хотел выбежать вон, но, наткнувшись на общее безмолвное ошеломление, не решился и вернулся в свой угол. Однако унять свое возбуждение он не мог. Став спиной ко всем, он сквозь зубы яростно твердил:

— Проклятый, проклятый, проклятый!

Его обступили:

— Что с ним? Что с ним стряслось?

Томан был бледен. Он все стоял, не в силах произнести ни слова.

В его долгом молчании, в немом изумлении всех присутствующих постепенно рассеивалась бессильная, болезненная ярость Слезака.

Кто-то пробормотал:

— Говорил я не записывать его…

Тогда Петраш с враждебным безразличием обратился прямо к Слезаку:

— Так ты выходишь? Скажи просто и прямо, ты ведь не один такой.

Слезак молчал, крепко сжав губы.

— Вычеркнуть его! — закричал негодующе Горак из другого угла. — Пусть катится к своим, в «штаб»!

Бледное лицо Слезака волной залила густая краска. Через минуту он ответил — тоном, совсем уже укрощенным, хотя и с наигранной резкостью:

— Вам до этого дела нет.

Он помолчал, колеблясь и переводя дух; потом с мучительным раздражением у него вырвалось:

— Разве я говорил, что выхожу? Это я сам решу! И я знаю, куда надо обращаться!

Он прошипел еще что-то неразборчивое. Лицо его болезненно исказилось, и, прорвав круг холодной напряженности, Слезак выбежал из двери. Однако дверь за ним закрылась удивительно тихо.

После ухода Слезака общая преувеличенно-сердечная участливость обратилась на остолбеневшего Томана. Гнев и презрение к Слезаку были справедливы — и потому в сердцах у кадетов было легко и чисто.

62

Очутившись на пустынной улице в отрезвляющем одиночестве, Томан испытал нараставшее отвращение к самому себе — как человек, очнувшийся от опьянения. Ему страстно хотелось уйти прямо в поля, идти хоть всю ночь напролет, чтоб в конце пути закрыть за собой дверь тесной комнатки, обращенной спиной ко всему миру, в которую отныне вход будет открыт для одной только Насти.

Томан твердил себе:

— И зачем я поехал сюда?

Он лег, но знал, что не уснет. У ночи был горький вкус. Долго смотрел он на освещенные окна мартьяновской пекарни. Если б не они — все поглотила бы горькая на вкус ночь, за которой притаились необъятные просторы земли.

В понедельник с самого раннего утра снова дождь поливал слякотные улицы. Снова холодные тучи налезали на черные поля.

За чаем Мартьянов показал жене на невыспавшегося Томана, шутливо промолвив:

— Вот, честь имею представить… его благородие председатель… какой-то там славной организации. Нет, взгляните на него! Самый опасный из всех!

Томан, как бы нечаянно, взял свежую газету.

— Что ж, такое случается, — говорил меж тем Мартьянов, с довольным видом опуская сахар в стакан. — Наш милый агроном — птица того же полета, а вместе с тем добросовестный работник. Так что ж, если вам теперь председательствовать надо, захотите вернуться в город, а?

— О нет! — решительно возразил Томан.

Он только что прочитал в газете набранную петитом скромную заметку о положении на фронтах. Известия были неопределенны и невеселы, и Томан поскорей отложил газету. И заспешил по делам.

На складе он получил шестеренку и чуть ли не бегом прошел мимо кабинета Зуевского. Даже отвернулся от окна, за которым сидела зуевская секретарша Соня.

Хорошо бы вот так же избежать встречи с городом! Томан мечтал о тишине своей теплой, сухой комнатки. В последней лавчонке предместья он купил чаю, сахару и сдобных сухарей. За бутылкой водки пришлось вернуться немного назад.

Выехав за город, он зябко запахнул шинель. Лейтенант Слезак не выходил у Томана из головы, но злобы не было в мыслях о нем. Томан пассивно отдавался покачиванию повозки, сонно прикрывая глаза; сквозь щелочки век, из-под ресниц следил за мелькающими ногами лошади, повторяя в этом ритме одну и ту же неприятную мысль, которую не мог отогнать.

«И куда мы суемся? Куда мы суемся?»

Он убеждал себя, что это глупо, но чем сильнее было желание отвязаться от бессмысленных слов, тем меньше ему это удавалось. Не желая признаться себе, что злится на эту фразу, он заставлял себя злиться на «блажных кадетов» и в конце концов довел себя до того, что в самом деле не мог уже спокойно думать об упрямом, низколобом Фишере, не мог даже о самом себе думать без душевного отвращения. Потом мысли его скользнули к новому укоряющему вопросу:

«И кой черт понес нас туда?»