Истоки

— Наталья Ивановна, — весело вскричал он, — оглянитесь! Мы поймали одного немца. Ну-ка проберите его!

Томан подлил масла в огонь всеобщего веселья, защищаясь с неловкой серьезностью.

— Да нет, — краснея, возразил он. — Я не немец. Я чех, славянин.

— Врет, матушка, врет! — весело кричал Зуевский. — Он австриец!

Старая дама молча, неприязненно смерила Томана взглядом.

— Вот как, — укоризненно проговорила она затем. — Так это вы ранили моего Гришеньку? О, боже мой! Зачем вы сражаетесь против нас?

— Наталья Ивановна! — смеясь, крикнул ей через стол Мартьянов. — А ведь этот немец, что рядом с вами, — он — командир наших врагов! Он и в плену зубки показывает. Какую-то борьбу тут затевает…

Палушина не слушала его.

— Скажите же, — с непоколебимой серьезностью нацелилась она на растерявшегося Томана, — скажите, ну зачем? Зачем вы напали на нас, на православных? Неужели мы не приняли бы вас как гостей, если б вы пришли с миром, по-христиански? Мало ли у нас разных ваших немцев! Пришли к нам — многие, пожалуй, неимущие, — но пришли мирно! И живут у нас лучше, чем наши, православные.

Из щекотливого положения Томана вывел сам Гриша Палушин: он энергично отвлек его от чересчур разговорчивой мамаши. Но Гриша мог разговаривать только о войне. Узнав о месте и времени пленения Томана, он переполошил всех гостей внезапным ликованием:

— Послушайте, да ведь это же при мне было! Ну да, с нами был Варшавский полк. Дамы и господа! — кричал он всем. — Мы пятьдесят тысяч пленных взяли! Честное слово!

Матери он объяснил:

— Мама, да ведь я этого австрийца чуть ли не сам и поймал.

И рассмеялся:

— Вот каковы мы, русские! Вытащим неприятеля из окопов — и, пожалуйте, милости просим к нам на чаи!

Потом кольнул Томана острием неприязненности:

— А у вас нашего брата голодом морят за колючей проволокой. Я-то знаю!

Он не желал слушать возражений и, не дав Томану слова сказать, принялся описывать ту битву.

От Палушина Томана освободила какая-то черная бородка, с гибкой учтивостью всунувшись между ними:

— Позвольте заметить… Преподаватель женской гимназии Галецкий… Я бывал, знаете ли, у вас в Вене. О, какой город! Камень! Памятники! Таковы и все ваши города. У вас нет отсталых, глухих деревень — нашего бескультурья…

Улыбаясь, он заглядывал Томану в глаза участливо и доверительно:

— Wissen Sie [173], я видел разницу между двумя мирами — Европой и Азией. И понимаю, почему вы нас бьете. Зачем лгать самим себе? Я высказываю свое убеждение: вы нас бьете по праву. В природе побеждает сильнейший…

— Например, тигры, египетская саранча и чумные микробы, — с легкомысленным коварством подхватил Коля Ширяев, присаживаясь поодаль.

— Но, Коля, сравнение неудачно! Война с немцами — здоровая школа, лекарство от нашей обломовщины…

— Володя, — скользнул меж спорящих откуда-то сбоку гибкий ласочий голосок, — опять ты увлекся политикой. В нашем кружке это допустимо, а тут — дамы… — «Ласочка» подала Томану мягкую улыбку: — Господин офицер и не понимает твоей русской политики…

— Моя жена, — угрюмо представил ее Галецкий и сейчас же отошел.

Томан очутился с глазу на глаз с госпожой Галецкой; он чувствовал, как обвивают его бархатные слова и улыбки этой дамы.

— Европейцам трудно дышать в атмосфере нашей отсталости, — заговорила госпожа Галецкая, и слова ее были, как кошка, крадущаяся по мокрому двору. — Любому русскому болвану разрешено тиранить пленных. Не правда ли?

С тонким пониманием она дала Томану возможность выговориться. Она отсела с ним в сторонку и терпеливо, внимательно, кротко слушала его речи о чешском вопросе, нимало не интересуясь им и порой даже не понимая, что он говорит, — русский язык Томана был далек от совершенства. Наконец когда ей показалось, что он высказал уже все, она, не погашая выражения заинтересованности в красивых глазах, показала пальчиком на его петлицы:

— А это — какое звание? И как оно будет по-вашему?

Австрийская форма решительно нравилась ей больше немецкой:

— Элегантнее!

Когда же Томан сказал, что, будучи славянином, носит эту форму без всякого удовольствия, она и это поняла сразу и полностью.

— О, я знаю славян! — воскликнула она. — Русские много сделали для славян, да и сейчас воюют за них.

Она кокетливо покосилась на Томана и спросила:

— А бывал ли наш славянин в русской православной церкви? Не был?..

И, обратившись к Соне, к Палушину и Ширяеву, воскликнула:

— Знаете что? Поведем завтра господина офицера в церковь! Завтра, господин… простите, как звать вас по имени и отчеству?

— Франц Осипович.

— Франц Осипович… Я правильно произношу? Франц Осипович, завтра заходите за мной. Обязательно! Все равно, придут эти люди или нет. Буду ждать!

Томан, ободренный беседой с этой женщиной, заговорил с Мартьяновым, Зуевским и Трофимовым о деле Петраша. Но комендант, сидевший в конце стола, так наглухо замкнулся в своем достоинстве, что Томан не решился говорить об этом слишком громко. Мартьянов ловко помог ему.

И тут комендант вдруг заявил: