Испытание. По зову сердца

— Здорово, женское сословие! Гуторите? — спросил он.

Карпова снова села на лавку и взялась за вязанье.

— Что с фронту-то слышно, Петр Петрович? — спросили сразу несколько женщин.

— Как вам, бабоньки, сказать-то? — Крутовских задумался. — Если сказать вам про фронт, то дела там неважные, но и не плохие. Где наши бьют, а где есть, для маневру, и отходят.

У Петра Петровича не поворачивался язык сказать женщинам правду. Читая газету, он сам до боли в сердце переживал каждое плохое сообщение, в особенности те, где говорилось, что наши войска снова оставили один из советских городов.

— А отходить-то далеко будут? — спросила Стеша.

— Про это, бабоньки, знает верховная власть. Но она мне еще ничего не докладывала... А что касаемо меня, то пришел я до вас с великой просьбой. Как видите, на дворе непогода, надо полагать, заморозки схватят, а картошка еще не вся выкопана. Завтра, знамо дело, воскресенье. — Он обвел всех тревожным взглядом и остановил его на Пелагее Гавриловне. — Так вот, Пелагея Гавриловна, прошу я тебя и всех вас, товарищи женщины, поработать завтра для нашей Красной Армии.

Пелагея Гавриловна насупилась:

— А как же, Петр Петрович, к обедне-то?

— Бог за труд ради воинства не накажет! Конечно, если уж очень нужно к обедне, то я тебя, Пелагея Гавриловна, не неволю. Тогда пусть твои дочки да невестки выходят. Ведь картошка гибнет!

— У нас этакого еще никогда не было! — загомонили другие женщины.

— А мы, Петр Петрович, все после обедни сделаем, — предложила Пелагея Гавриловна.

Остальные поддакнули ей.

— Ну что ж, бабоньки, и на этом спасибо, — недовольно произнес Крутовских. — Но сами посудите, вернетесь вы от обедни во втором часу, небось полдничать станете, а работать когда же? С фонарями, что ли?.. Эх, не думаете вы о тех, что там, — Крутовских потряс фуражкой, зажатой в руке. — Люди кровь за нас свою проливают. А может статься, что картошка нам хлеб заменит, а хлеб мы им пошлем!.. — В избе снова загомонили. — Ну а ты, мать Фекла? — подошел он к Фекле. — Ты ведь у нас Ермак. Как скажешь, так и будет!

— Я-то? — Фекла обвела взглядом женщин, но на их лицах было выражение нерешительности. — Я-то что ж... Я, пожалуй... Вот, как остальные?

Нина Николаевна поднялась и вышла на середину комнаты:

— Дорогие мои, Петр Петрович прав! Нельзя оставлять картошку в поле. Она ведь общественная. Я обращаюсь к вам как жена фронтовика: выйдемте все завтра в поле!

— Раз Николавна идет, то и нам вроде не к лицу дома сидеть, — раздался властный голос тетки Феклы. А за ней и другие женщины подали свои голоса:

— Раз надыть, так надыть.

— Идем, Степанида! Бог за воинство гневаться не будет!

— Дело спешное — картошка. Только вот как погода-то?

— Радио предвещало вёдро, — ответил Крутовских, упорно глядя на Пелагею Гавриловну. Он знал, что, если она согласится, за ней пойдут остальные.

А Пелагея Гавриловна раздумывала: она за всю свою жизнь и одной обедни не пропустила и боялась, как бы бог не покарал за этот грех ее сыновей.

— Мамынька, не гневайся на меня. Что я тебе скажу... — заговорила вдруг Стеша.

— Знаю я, что ты, комсомол, скажешь, — ответила Пелагея Гавриловна.

— Ведь ты тоже хочешь, чтобы картошка была убрана... Ты же знаешь, если мы выйдем семьей, то завтра все поле за Заячьим Перелогом уберем... Идемте, мамынька!

— Вот что, Петр Петрович, — сказала наконец Пелагея Гавриловна. — Разреши мне одной, на духу, подумать. Утром, как к заутрене идти, и скажу.

Почти всю ночь Пелагея Гавриловна простояла на коленях перед образами.

— Будя тебе бубнить-то, ложись спать! — ворчал с печи Назар.

Но Пелагея Гавриловна выстояла долгие часы перед образами, тускло освещенными мерцающей лампадой, прочитала все молитвы за заутреню и обедню, помянула с молитвой о здравии ушедших на войну сыновей и зятьев. А утром со всей семьей пошла в поле.

Поле пестрело разноцветными платками и ушастыми шапками. Женщины согнувшись шли за сохами (здесь сохи сохранились только для пропашки и копки картофеля) и собирали клубни; старики в стороне копали ямы, ребята свозили картошку к этим ямам. Барсучий Угол, где они работали, находился далеко от деревни, почти у самого леса.

За сохой, которую направляла Стеша, собирали картофель Пелагея Гавриловна, Железнова и Карпова.

— Надыть, милая, картошку-то всю собирать, — ворчала на Галину Степановну Пелагея Гавриловна, — и большую, и маленькую, не то, пожалуй, половина ее в земле останется.

Издалека чуть слышно донесся благовест. Русских выпрямилась, глубоко вздохнула, перекрестилась. Потом, взяв наполненную корзинку, пошла к телеге, куда ссыпали собранную картошку.

Карпова обрадовалась, что хоть ненадолго освободилась от ее попреков. Разминая спину, потянулась:

— Ох, Нина Николаевна, как я устала! Ведь никогда такой работы не делала.

— Нужды не было, потому и не делала, — не столько осуждая, сколько сочувствуя, отозвалась Железнова.

— Кажется, еще немного поработаю — и упаду.