Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis»

[Случайно сбил со стола стопку книг, в том числе и «Гармонию». Роман раскрылся на 279 странице: отец… какой-то отдельный, непричастный ни к детству, ни к мировой войне, а затем и подавно уж ни к чему: новая, чужая страна, у него ничего, кроме нас; действительно — ничего. Я смотрю на эти слова, как будто нашел объяснение. Если и впрямь ничего, ничего-ничего, то возможно все, что угодно. Но не слишком ли это патетично? Не учитывается ли здесь только одна точка зрения — аристократии? Дескать, был вышвырнут из собственной жизни и поэтому лишился почвы… Но разве не все (почти все) были ее лишены? (О чем-то подобном говорил мне и Б.) Пусть была пустота, но, кроме нее, был еще он. Очень редко мы можем рассчитывать на что-то большее. (В прекрасной, запальчивой и полной отчаяния статье Сарамаго, написанной после террористического нападения на Нью-Йорк, я читаю: многие полагали, что, если Бога нет, значит, все дозволено; но на самом деле как раз наоборот: все дозволено именно потому, что есть Бог — есть на кого ссылаться.)

У меня ноет поясница, не могу наклониться, поэтому сижу на полу на корточках и, склонившись над книгой, разгадываю по ней судьбу моего отца. ж. с.]

<Переключая программы, смотрю параллельно по телевизору «Экскалибур» и «Трагедию человека» Мадача. М. п. у.: Трагедия человека — это формула моего отца. В перерыве режиссер рассуждает о том, что универсум проникнут бесконечной надеждой, а не безнадежностью. Я вовсе не утверждаю, что это мелкобуржуазный самообман, но все-таки ни из пьесы, ни из жизни нашего отца это не вытекает. Я этого не вижу.>

22 августа 1969 года. (Я уже вернулся из армии.) Служебная записка. В течение продолжительного времени агент болен. Встреча состоялась по его инициативе. Он рассказал, что его сын Михай остался в Вене. Действительно так. По словам агента, он на это согласия не давал, просил сына вернуться, но тот отказался. Агент обещал написать своим родственникам, чтобы помощи сыну не оказывали, а призвали вернуться домой. Но ничего подобного отец не сделал. О результатах, как только он получит ответное письмо, агент нас проинформирует.

Сентябрь 1969 года. Служебная записка. Я снова испытываю к нему сочувствие, в это время он загнан, подавлен, беспомощен физически и духовно, но все же они набрасываются на него, хоть и видят, что он не тянет. — Но он тянет. На встрече мы обсуждали с агентом его личные проблемы (сын остался за рубежом). Ну конечно, ему очень важно иметь человека, с которым можно поговорить по душам!

<Я помню, как радовался Саша Андерсон, когда получил подарок на день рождения от своего куратора. Понятно, что между ними складываются человеческие (!) отношения, ведь жизни их тесно переплетены. Наверное, они проводили друг с другом больше времени, чем с кем бы то ни было.

Я листаю свои заметки, сделанные в Берлине. Сколько книг написали немцы на эту тему с начала девяностых годов! Социологические исследования, статьи, личные свидетельства, интервью с информаторами, жертвами, беседы жертв с доносчиками — словом, видно, что общество функционирует. Для немцев это — условие выживания. Уметь говорить и молчать. Ведь одно только молчание не спасает, тогда это не молчание, а замалчивание. Против него и направлена эта книга. В Германии, пишет Петер Шнайдер, прошлое отбрасывает более длинную тень. А в Венгрии? Разве здесь нет тени? Да здесь сплошная тень. Более того — тьма. Но тени не бывает без света (смотри школьный учебник), а света — без храбрости. Без воли.

Донесения Андерсона или некой «Карин Ленц» — вещи куда более серьезные, чем донесения моего отца; там — анализ, советы, новаторские предложения (например, предложение, чтобы стукачей вербовали не навсегда, а на определенный срок, скажем на пять лет, в моральном плане это легче перенести, — по-моему, здравая мысль и вполне немецкая.)

Ich hatte immer Angst (я жила в вечном страхе), признается эта самая «Карин Ленц» в потрясающей беседе с двумя своими подругами, на которых она стучала. Фрау Райн, библиотекарь Берлинской коллегии наук, была с ней знакома, eine kaputte Persöhnlichkeit[100], говорила она.

У всякой души есть объем. И если она пуста — то пуста, признается другой известный литературный стукач (по-моему, его зовут Бёме). Вот и Андерсон, когда его спрашивают, спокойна ли его совесть, заявляет в своей отталкивающей манере, что совесть его чиста и что совесть — понятие многосложное.