Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis»

Я возвращаюсь к бумагам о моей тетушке, которую в 1950-м или 1951 году по ложному обвинению или вовсе без оного отправили в Киштарчу, знаменитый лагерь для интернированных. Шедевр от 18 октября 52-го, по форме — просто социологический очерк: …после Освобождения, обзаведясь собственным гужевым транспортом, она занялась извозом. Проявляя изворотливость и приспособленчество, втерлась в доверие к своим «коллегам» и в день получки даже пила вместе с ними в корчме. Своим ловким коварным поведением ей удалось замаскировать свое графское происхождение перед извозчиками, которые поначалу сторонились ее.

Периодически она наезжала в Пешт, где останавливалась у своего старшего брата и, вырядившись, предавалась развлечениям в кругу своих приятелей аристократов, таким образом компенсируя свои изменившиеся обстоятельства по месту проживания.

Что за идиотизм! Замаскировав графское происхождение… компенсировала изменившиеся обстоятельства… Интересно, кому нужны были эти идиотские донесения?!

Из другого дела, о дедушке (28/XII 1945 г.): За отсутствием антидемократических деяний расследование в отношении гр. Эстерхази прошу прекратить.

На сегодня достаточно.

В электричке по дороге домой, 15 ч., тетрадь на коленях. Устал. Блаженная усталость на совесть потрудившегося человека. В пизду.

Выходя из Архива, я наткнулся на работающую здесь милую историкессу (будем называть ее так) и с утрированным оживлением, будто под кайфом (есть такой анекдот, как раз про меня, теперешнего: сидит на утесе орел, пролетающий мимо ястреб спрашивает, чем занимаешься? кайфую, а как это делается? бросаешься со скалы и камнем падаешь вниз, падаешь, падаешь, а в самый последний момент, р-раз — и наверх. Сидят на утесе орел и ястреб, чем занимаетесь, спрашивает лиса, кайфуем. А можно я покайфую с вами? Пожалуйста, и, р-раз — все трое камнем срываются со скалы, слышь, лиса, спрашивает орел, а ты летать-то умеешь? не умею, орел поворачивается к ястребу: вот это кайф!), начинаю болтать, что в понедельник приду опять и что дополнительные материалы уже просмотрел, кое-что я знал и до этого, к примеру историю, как была интернирована моя тетя, я даже использовал ее в «Производственном романе».

Да, кое-что показалось знакомым. (Они, что, перед этим читают или как это делается?) А что касается… понимаете, наш директор распорядился так (я слушаю, не выдавая волнения, пытаюсь узнать, что она знает)… я рада… потому что… я не знала, как вас предупредить… мы не имеем права разглашать тайны… Я с этим материалом незнакома, но знала, что он существует (так знает или не знает?)… короче…

Я приду в понедельник утром, закончил я разговор. Она сказала еще, что материалы, касающиеся меня, нужно рассекречивать, а это требует времени, но она поторопит. [До сих пор об этом ни слуху ни духу. Но я и не собираюсь больше туда приходить. Или все же — когда закончу? Когда вновь обрету свободу (?)?] <Подожду, пока выйдет книга. А там поглядим, какие желания-нежелания во мне останутся.>

3 февраля 2000 года, четверг

Ночью, без четверти два, в постели. Тетрадь я все время держу при себе — всегда есть опасность: вдруг что-то придет мне в голову. Хотя сегодня… день пролетел незаметно, впустую. Я в основном защищаюсь. Так устроены мои клетки, что первая их реакция — впасть в крайность: ерунда, не стоит выеденного яйца, его принуждали, он не выдержал, но он никому не вредил, он их видел насквозь, он был выше их, пусть первый бросит в него камень тот… и т. д.

Вечером, не то чтобы провоцируя, но все же как бы примериваясь (к чему? к чему, черт возьми?! [да к тому, в какой степени сын отвечает за отца]), я спросил у своего друга, не думает ли он, что депутат, чей отец был гэбэшником, мог бы выбрать себе другую стезю. Мой друг стал орать, что я свихнулся… что, похоже, есть все же черта, которую я не способен или не смею переступить…

Если следовать этой логике, то тебя — из-за твоего отца — не надо было принимать в университет! — Голос его просто искрится от ярости.