Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis»

— жестокий, непримиримый, упорный — навязчивый, неотступный, прилипчивый (наряду с «холопом» это второе большое открытие) — нахальный, наглый, беспардонный, бесцеремонный, высокомерный (поскольку он был умен, то доля высокомерия в нем была, но небольшая, да и то скорее не высокомерия, а нетерпимости; из донесений же выясняется, что доносчик презирает тех, на кого он доносит, — вот это высокомерие!), спесивый, самодовольный, важный, надутый, самонадеянный (м. п. у., тоже, видно, от самонадеянности: не лучше ли мне зарыться навеки в этих синонимах и больше не возвращаться к тем позорным бумагам?)

— горделивый, заносчивый, самовлюбленный, молодецкий, лихой, панибратский, тщеславный, некрасивый, уродливый («молодецкий», «уродливый» — как они оказались так близко?), грязный, гнилой, поганый.

Случайно получилась концовка: мой грязный отей, мой гнилой отец, мой поганый отец. «Гнилой» уже было, стало быть, все слова исчерпаны. Не было только слова «сука». Пускай будет. Сука. <Только без «мой отец». Я бы мог написать и так, и не из бравады, а потому что так надо, но все же мне не хотелось бы…>

Но вернемся в читальный зал.]

29 мая 2000 года, понедельник

[Куда] в этот самый момент входят супруги X. Все более мастерская маскировка привычного страха. А мы о себе не нашли ничего интересного! — чуть ли не кричит мужчина. Ну чтобы совсем ничего — так не бывает, важничаю я. Как же здорово, будто ребенок смеется X., что всего этого больше нет и человек может наслаждаться жизнью.

Вот и наслаждайся! — пожелал я ему на прощанье.

3 марта 1964 года

[После этого донесения я стал подбирать синонимы к слову «подлый».] Задание заключалось в том, чтобы вступить в контакт с гражданином Т. Й. В соответствии с инструкциями в 3.00 28 февраля с.г. я появился в Управлении госавтоинспекции, куда было вызвано и названное лицо. Ожидая своей очереди, мы разговорились. Я спросил у него, где находится кабинет, указанный в моей повестке. Он показал. «За правами?» — поинтересовался он. На мой утвердительный ответ он, не дожидаясь вопроса, сказал, что его лишили прав в 1958 г. (…) Я сказал, что у меня права отобрали еще во время ссылки, на что он ответил, что мы с ним товарищи по несчастью. Я согласился с ним, после чего мы почти одновременно представились друг другу. (…) По ходу разговора я предложил ему перейти на «ты», на что он с готовностью согласился.

Здесь я делаю паузу, нужно передохнуть. Не верь никому, кто старше тридцати! Ему теперь больше, но можно сказать и так: Не верь никому, кого зовут Эстерхази! Когда он упомянул о ссылке, то был уже на коне, а когда назвался, то собеседник наверняка принял это как награду, ведь мы в то время были врагами из врагов. Более ненавистными врагами народа, более разоблаченными и развенчанными и быть невозможно. Даже если речь шла не о нас, все равно это были мы. Какая же подлость — так злоупотреблять, собственно говоря, историей наших страданий. [Как же трудно мне это писать. Я окончательно освобождаю себя от всех привилегий. Тяжело.]

Мне он «показался знакомым», я спросил, не бывает ли он в кафе «Имбис», что на проспекте Юллеи. Очень часто, ответил он, потому что живет в том же доме. По воскресеньям там собирается целая компания. «Отбросы общества»? — шутливо спросил я, на что он со смехом ответил, что это не совсем так. Они договариваются встретиться в «Имбисе», что и происходит (1/III, 10.30). Т. Й., оставив компанию, пересаживается к агенту. Итак, внедрение началось. В романе страдания семьи показаны «сами по себе» — как часть творения, а не как основание для сочувствия, не как аргумент и не как привилегия.