Исповедь королевы

Нас поместили в Тампле. Но это был не тот дворец, который когда-то был замком тамплиеров, в котором прежде жил Артуа и куда я как-то зимним днем приезжала в своих веселых санях, чтобы пообедать с ним. Это была крепость, примыкавшая к замку, мрачная тюрьма, не слишком отличающаяся от Бастилии, с круглыми башнями, щелевидными окнами и внутренним двором, куда не заглядывало солнце. Там нас держали как пленников. Начальником в Тампле был депутат и прокурор, Жак Рене Эбер. Лидеры революции с самыми идеалистическими убеждениями, такие, как Демулен и Робеспьер, презирали его. Он был жесток и беспринципен. Он наслаждался революцией не потому, что действительно верил, что она может дать бедным лучшую жизнь, а потому, что она давала ему возможность творить жестокости. Он получил власть благодаря своей газете «P'ere Duchesne»[154], с помощью которой он так воспламенял толпу, как не смогло бы даже множество людей.

Я была очень испугана, когда узнала, что нас вверили попечению этого человека. Когда бы я ни увидела его, он всегда смотрел на меня с наглым выражением. Я знала, что он думал о тех скандальных вещах, которые писали обо мне. Я читала его дурные мысли и в страхе пыталась казаться равнодушной к нему. Это привело к тому, что я выглядела еще более надменной, чем когда-либо.

Однако в Коммуне были люди, у которых было желание показать нам и всему миру, что жестокость не входила в их планы. Это они контролировали толпу, это они совсем недавно вырвали нас из ее кровожадных рук. Это были люди, которые желали добиться реформ — свободы, равенства И братства — конституционными методами, и в то время именно они контролировали ситуацию.

Поэтому наша жизнь не была такой неудобной, какой, я уверена, ее желал бы видеть Эбер. Большая башня Тампля была оснащена для нас всем необходимым. Королю были предоставлены четыре комнаты и еще четыре — мне, Элизабет и детям. Нам позволяли гулять в саду. Правда, нас бдительно охраняли, но все же не отказывали в том моционе, который считался необходимым для нашего здоровья. Там у нас было предостаточно еды и питья. Были также одежда и книги.

Меня удивляло, насколько Луи и Элизабет приспособились к этой жизни. Как я была непохожа на них! Мне казалось, что у них совсем не было силы духа. Элизабет была такой кроткой! Она принимала несчастье, которое свалилось на нас, за божью волю. Возможно, в этом и заключалась разница между нами: у нее была вера, которой мне недоставало. В известном смысле я завидовала им обоим — Луи и Элизабет. Они были такие пассивные, никогда не желали бороться, всегда все принимали безропотно. У Элизабет была религия. Она говорила мне, что всегда желала вести жизнь монахини, а жизнь в Тампле была подобна жизни в монастыре. У Луи тоже была своя религия. У него были еда и питье, и он спал большую часть дня и ночи. И поскольку его не вынуждали проливать кровь своего народа, он оставался безропотным.

Они раздражали меня, но в то время я восхищалась ими и даже до некоторой степени завидовала им.

Иногда я сидела у окна и наблюдала, как в саду Луи учил дофина запускать змея. Всегда добрый и терпеливый, он был начисто лишен королевской манеры держать себя.

Я слышала, как многие из тех простых людей, которых приводили, чтобы охранять нас, читавшие рассказы о нас с королем в газете «Отец Дюшен», выражали удивление, обнаружив, что король был самым обыкновенным человеком, который играл во дворе со своим сыном и ради забавы ребенка измерял, сколько в нем квадратных футов. Иногда они видели, как он дремал после трапезы или спокойно читал. Они видели меня за рукоделием, читающей детям вслух и ухаживающей за ними. Я чувствовала, что это изумляло их. Я была надменна, это правда, но разве могла такая высокомерная женщина предаваться тем непристойным авантюрам, о которых они слышали? И могла ли такая Иезавель так заботиться о своей семье?

Я думала, что если бы у нас была возможность узнать свой народ, а у народа — возможность узнать нас, то не нужна была бы никакая революция.

Наступил сентябрь. Погода была все еще теплой. В Париж пришло известие о наступлении пруссаков и австрийцев. На улицу вышла толпа. Они кричали, что скоро мои родственники будут в Париже и убьют тех, кто, по их словам, плохо обращается с королевой.

Я услышала крики:

— Антуанетту — на фонарь!

Короткое затишье кончилось. Что же теперь будет?

Слышался колокольный звон.

Мы, вся семья, держались вместе, в одной комнате. Мы испытывали огромное желание быть вместе в минуту бедствия.

— Возможно, герцог Брунсвикский уже достиг Парижа. В таком случае мы можем ожидать, что совсем скоро будем свободны.

Если бы это было так! Но у меня уже не оставалось оптимизма, который позволил бы мне обманывать себя.

За нашими окнами стояли толпы. Мне было слышно, как они кричали:

— Антуанетта, к окну! Иди и посмотри, что мы принесли тебе, Антуанетта!

Король подошел к окну и тут же крикнул, чтобы я держалась подальше.

Но было уже слишком поздно. Я увидела это. Я увидела пику, на острие которой была насажена голова моей дорогой подруги, принцессы де Ламбаль.