Исполнитель

Ещё никогда ему не приходилось стрелять в таком темпе. Один из нападавших упал в сугроб в тридцати пяти шагах, второй не одолел каких-то двадцать. Третий рухнул совсем рядом. Четвёртого поразить Первей не успел — разбойник дотянулся до него шестопёром, и лук вылетел из руки вместе с оружием врага. В следующий миг головорез с рёвом обрушился на рыцаря прямо с седла, и они покатились по земле, барахтаясь в снегу.

Двое крепких мужчин хрипели, рычали и давили друг друга, как медведи. Меч, притороченный за спиной, сильно мешал Первею, и ещё больше мешал колчан. Наконец ему удалось нашарить пряжку-застёжку, освобождаясь от помехи. В этот момент душегуб ослабил хватку, пытаясь нашарить засапожный нож, чего оказалось достаточно. Локтем в лицо — коленом в пах — рука, неестественно вывернутая, роняет нож…

Некоторое время рыцарь хрипло дышал, лёжа на трупе последнего противника. Сил нет никаких…

«Сил нет, Родная. Укатали Сивку…»

Шелестящий бесплотный плач.

«Ну во-от… Ну не надо, прошу тебя… Ну чего ты? Ну всё же кончилось хорошо»

«Что кончилось?! Где кончилось?! Сколько ещё оно будет вот так вот «кончаться»?!»

Отвечать на это он не стал, поскольку с полным правом счёл вопрос риторическим.

«Ладно, родной мой… прости» — плач наконец утих. — «Посмотри… там… среди этих»

Первей вздохнул, поднимаясь. Вновь надел ножны с мечом, вынул клинок, крутанул в руке.

«Зря он так, купец-то… Ну спросил бы сто, пусть двести даже — я б отдал, нашёл бы… Чудо что за меч»

«Иди уже… чудо»

Обиженный купчина был мёртв — лежал навзничь, как упал, изумлённо тараща остекленевшие глаза на торчавшую из переносицы стрелу. А вот Варавва был ещё жив, и даже в сознании.

— Не минула… стало быть… рука палача…

Первей неловко улыбнулся.

— Я не палач, Варавва. Я Исполнитель.

* * *

Санные обозы тянулись сплошной вереницей, так что в хвост одного уже дышали паром кони следующего. Таким же потоком шли и встречные, так что обгонять обозников приходилось по глубокому снегу обочины, а то и по целине. Гнедко потел на совесть.

Издалека по воздуху вдруг поплыл колокольный звон, смягчённый расстоянием, обозники начали креститься, скидывали шапки. Первей тоже перекрестился по-православному, он твёрдо усвоил одну важную заповедь — в чужой монастырь со своим уставом не лезут, и ни к чему навлекать на себя косые взгляды там, где этого можно легко избежать.

А впереди из-за деревьев уже отсверкивал золотом купол собора Святой Софии, главного новгородского храма. По сторонам торной дороги уже появились заборы, какие-то избушки, они становились всё крупнее, обрастали хозяйственными постройками, и сама дорога постепенно превращалась в улицу, с двух сторон зажатую заборами и постройками — это уже пошли новгородские предместья. Теперь Гнедку приходилось пробираться между санями, текущими сплошь в обе стороны, но умный конь уже завидел надвратную башню, в разверстый зев которой и стремились все, и пешие и конные, и прибавил ходу, не обращая внимания на тех несомненных придурков, которые валом валили из этих же ворот навстречу. Глупцы! Ну что может быть лучше конца дороги?

Ну разве что её начало…

* * *

— Ну, не знаю, не знаю. Слушай, как тебя по-батюшке…

— Первей Северинович.

— Да, так вот, Первей Северинович. С обозом санным ты, положим, до Колывани дойдёшь. Ну, до Ревеля, то есть. А вот дальше… Зимой морем никто не ходит. Так что придётся тебе в Колывани весны дожидаться где-нибудь на постое. Так уж не лучше ли тут, в Новгороде Великом? Тут и люди свои, и земля своя, и вера опять же… Ты православный, вроде?

— Православный.

— Ну вот. А что там, у немцев — и поговорить-то толком не с кем, душу отвести. Ты в Колывани-то раньше бывал?

— Не доводилось.

— Мерзкий городишко. Зимой особенно. Слякотно, сыро, как северный ветер с моря — хоть из дому носа не кажи, ей-богу. И дома все каменные, серые, мрачные, улицы сплошь камнем вымощены, узкие, что сточные канавы. И немецкие рожи кругом. Одно и хорошо у них — пиво наловчились варить, это да. Бывало, по торговым делам в Колывань попадёшь, так вот сидишь у камина, с кружкой в руке, а ветер в трубе завывает, так тоскливо… Нет, право слово, зимуй в Новгороде, Первей Северинович. Рождество вот на носу, а там и масленица — весело! А весной, как лёд сойдёт на Волхово, немцы сами сюда приплывут, с ними и уйдёшь, ног не натруждая.

Первей усмехнулся.

— Нет, Савелий Петрович. Не могу я столько ждать. Мне сейчас надобно.

Купец развёл руками, вздохнул тяжко.

— Ну, тебе решать. Только попомни моё слово — не уйдёшь ты из Колывани морем, до весны не уйдёшь. Мой обоз только после Крещения Господня дотуда доберётся, гавань колываньска вся подо льдом будет, да и сейчас уже там, наверное, ни одна ихняя когга в море не выходит — большинство ушли в Ганзу, а которые зимовать остались — те на приколе.

— Но есть ещё люггеры.

Купец разом помрачнел.

— Отчаянный ты парень, как я погляжу. Жизнь не дорога?

Первей снова усмехнулся, подлил купцу горячего глинтвейна, плеснул себе.