Искупление

Так вот, опуская подробности, скажу лишь, что этот Григорий Чубинец продлил мою жизнь вплоть до сегодняшнего вечера, когда мы с вами едем в «двадцать седьмом» до Здолбунова. Этот Григорий Чубинец меня пригрел и приспособил к своему делу. Ну, пригрел меня, условно говоря, потому что жил я по-прежнему в заброшенных товарных складах и грелся то от костра, то от теплоцентрали к паровозному депо. Но к делу действительно приспособил. А дело у него в то голодное время было хлебное, точнее, мясное. Пользуясь своими прежними заслугами и ранениями, он вместе со здешним сквирским мясником и поварихой, женой мясника, добывал мясо и торговал из-под полы котлетами, а то и просто жареными кусками на мясном рынке или выносил к пассажирским поездам, чаще ночным, когда контроль послабее. Впрочем, с местным контролем у Григория Чубинца всегда были хорошие отношения. Это был народ даже внешне на него похожий, в таких же шинелях, в буденовках зимой, фуражках летом. Единственно, что у Григория левый рукав был булавкой к шинели приколот. Помню, даже к конвойным, которые охраняли на станции теплушки с арестантами, он по-дружески подходил, табачком поделиться и потолковать о политических новостях. Раз подошел к красноармейцу с большой сытой собакой на поводке. Красноармеец дружески настроен, а собака вдруг озлилась – на меня ли, на Чубинца ли, как рванет. Дыхание зверя у моего лица, зубы – иглы. Горло, как ножницами, перехватит. Хорошо, красноармеец удержал. Я и крикнуть-то сумел, когда уже отошли. А Григорий Чубинец ничего, смеется. «Хорошая, – говорит, – собака. За баранину сойдет». Веселый был Чубинец и ел весело, хоть и жадно. А котлеты с чесночком, румяные. Помню, первый раз, когда съел, петь захотелось. Рот раскрыл, но тут же меня вырвало, правда уже без крови и нормальной пищей, не кишками собственными.

Работа моя была не легкая: приходилось груз переносить в мешках, а иногда за кучера, если Григорий добывал телегу и лошадей. Но со временем работа стала еще труднее, Григорий помрачнел, и пахло у него изо рта все чаще не спиртом, а одеколоном. Бывали случаи, приду в условленное место, а он говорит: сегодня работы не будет, товара нет. Работы нет, то и котлет нет. Опять стало голодно, хоть и не так, как прежде. Все ж через день, через два чем-то да меня покормит. Раз встретил он меня, говорит: сегодня работы нет, но покормить могу. И предложил в лесок, неподалеку от станции, чтоб на костре мясо зажарить. Было уже темно, август, – как и ныне, смеркалось рано. Что-то мне, сам почему не знаю, не захотелось с ним идти. Слишком уж был пьяный и смотрел беспокойно. Однако пошел, голод погнал. После недавней сытости, после котлет я уж голод терпеть не мог и жадность к жизни проснулась. Сели мы, разожгли костер. Спичек тогда тоже не было, однако в этом смысле приспособились, искры высекали, кремень об кремень. Вынул Григорий из окровавленной тряпицы куски мяса, видать совсем свежего, и начал его умело обжаривать, нанизав на ружейный шомпол. И все к бутылке одеколона прикладывается. Опьянел сильно и вдруг начал Гражданскую вспоминать. «У нас в Гражданскую было правило: половина погибает, половина побеждает. Первая половина на колючую проволоку ложится, а вторая по их телам Перекоп берет. Вот и сейчас в борьбе с голодом одна половина народа должна жертвовать собой ради другой половины, чтоб всем не погибнуть». Говорит так и мясо зажаренное достает. Он жует, и я жую. Он к бутылке, а я жую и про себя думаю: ничего, пока ты одеколон пьешь, я тебя пережую. Он говорит: что, свежо мясцо? Я, говорит, больным не торгую. Такую котлету сколько чесноком ни заправляй, все равно мертвечиной отдает. А в младенцах одни цыплячьи кости, стариков не прожуешь, мослы...