Искупление

От семьи я отбился еще в самом начале голода. Не выдержал насмешек, бросил камень и разбил старшему брату голову. Батька меня за это сильно наказал, поскольку брат уже был неплохой плугатарь и нужен был ему в поле. Бил меня батька до трех ведер. Это значит, первый раз сознание потерял – он на меня ведро воды. Второй раз сознание потерял – опять ведро воды. Так до трех раз. Рубцы долго не заживали, поскольку в теле застряло много мелких деревяшек, заноз от прутьев. Я стонал и плакал, особенно ночами, и уж не одна прабабка, а и мать, и бабка Христя за мной ухаживали. Лечили травами и промывали раны пшеничным спиртом. Но едва я поправился, как сразу убежал из Чубинец в Белополье. В Белополье была станция, точнее, полустанок, а при нем товарные склады. Там я и жил вместе с другими бездомными хлопцами и нищими. Там я и встретил односельчанина-соседа, когда-то неплохого хозяина, а ныне нищего, который сообщил мне, что вся наша семья уже вымерла. Но и здесь вымирали, потому что нищим не у кого было больше просить, а хлопцам не у кого было больше воровать. Воровали уже по мелочам. Щипали – «щипачи» назывались. Схватил и беги. Но для этого хорошие ноги нужны, а у меня таких ног не было. Жил только тем, чем другие от уворованного поделятся. Кусок сухаря погрызу, немного пшеничных зерен пожую. Помню, сыпанули мне в ладошку сахарного песку, так я его целый день ел. Чуть прикоснусь языком и наслаждаюсь. О чем я тогда мечтал, так это птичку убить. Мне один хлопец рассказывал, как он камнем убил в кустах жирную птичку – зяблика. Ощипал, палку в сраку этому зяблику всунул и зажарил на костре. Он рассказывает, а у меня слюнки текут. Однако для того, чтоб птичку убить, тоже хорошие ноги нужны. Да и птичек вокруг стало мало, разве что жаворонки кружат, а до них поди достань, они в небе, на огромной высоте. Так что я понял – помирать придется. Уже и поносы были, и рвоты, хоть непонятно, откуда же в организме бралось на то и на другое. Правда, понос был не такой, как обычно сытого человека от кислого молочка проносит. Черный понос, и в нем красные капли крови. И в рвоте кровь была. Дожил, думаю, до четырнадцати лет – и конец. А жалко. Я ведь, кстати, в сельской школе три класса кончил. Хоть и в школе дети надо мной смеялись и дразнили «рубль двадцать», но учиться я любил. Особенно сказки слушать. Помню, когда заведующий или какой-нибудь уполномоченный придут на урок, учительница сразу меня вызывает. «Кто написал сказку про золотую рыбку?» – «Дядя Пушкин», – отвечаю. Я, конечно, мало еще тогда понимал в поэзии, до которой сельскому жителю даже и при сытой жизни никогда не добраться и которая, впрочем, ему не нужна в его плугатарстве, обеспеченном совсем другими радостями. Я не понимал, но догадывался, что, наверно, тоже моей хромотой, неспособностью к плугу и моими личными обидами объясняется. И вот при таких догадках, что я, может, еще и не родился, приходится умирать, умирать хоть и при головокружении, но в полном сознании. Так я, наверно бы, вскоре и умер – может, через неделю, может, через месяц. Тогда много мертвецов повсюду лежало и даже еще недавно гордый хозяйский народ не стыдился умирать прямо посреди дороги.

Однако как-то собрал силы, залез в товарняк и поехал на станцию Сквира в надежде чем-то поживиться. Какая-то надежда на спасение у меня все время оставалась, и надежда сама по себе очень часто и спасает. Здесь, на станции Сквира, я встретил Григория Чубинца, однофамильца-односельчанина. Григорий Чубинец был однорукий красноармеец, инвалид Гражданской войны. В прежние времена он захаживал к нам, приносил подарки и сватался к младшей сестре моей матери, тетке Степке. Однако Степка ему отказала, поскольку любил он выпить и был калека, а она была красивая и хотела лучшей доли. Кстати, Степка меня тоже жалела, как и прабабушка Текля, но, едва началась заваруха с колхозами, еще в конце двадцатых она уехала из села на какую-то комсомольскую стройку.