Искупление

На Днепре был уж лед, а поверх льдин вода. Ни на лодке, ни пешком не пройти. Пошел берегом. Долго шел, из сил выбился, но шел. Вдруг впереди – смотрю: спина, вся мелом испачканная, – Ольга. «Ах, – думаю, – сука, гадина!» Хоть и хромой, но нагнал ее. Ничего не говорю, молча рядом пошел. Идти тяжело: дорога мокрая, вязкая. У Ольги сапоги, а у меня бурки, воду пропускают. Вышли мы из Киева, Ольга оправдываться начала:

– Я думала, немцы заметили.

Тут я ей и выложил, что приготовил.

– Ах, – говорю, – сука ты, гадина!

Ольга отвечает:

– Сейчас не время ругаться. Надо до ближайшего села дойти и выбрать хату получше.

Вошли в село, нашли хату, приняли нас. Положили на солому, чтоб вшей не принесли, но Ольгины сапоги и мои бурки женщина в печи высушила. Под утро просыпаемся от стрельбы, сидим, как перепуганные щенки, друг к другу прижавшись, но заходит хозяйка и говорит:

– Спите, детки, это немцев побили за селом.

– Партизаны? – испуганно говорит Ольга.

Ольга партизан боялась, потому что слышала: эти лесовики, если поймают девушку, так впятером, вшестером, сколько их есть, ее насилуют. Правда это или нет, а может, полуправда – в том смысле, что бывали случаи, но немецкая власть подобные слухи поддерживала и население подобными слухами пугала. Всюду расклеены были плакаты, на которых деревенский мужик, защищая бабу и имущество, дубиной бьет по голове вооруженного партизана.

– Какие там партизаны, – успокоила хозяйка, – у нас партизан поблизости не было и нет. Немцев мужики наши деревенские побили. Машина у немцев сломалась, они и пошли пешком в валенках по грязи. Штук шесть. А мужики взяли оружие и давай стрелять. Всех побили.

Действительно, когда вышли мы за село, то увидали торчащие из канавы шесть пар ног в мокрых валенках.

Шли мы с Ольгой долго, дневные села стараясь обходить: мало ли на кого напорешься. И все время шли мы навстречу грому, точно гром этот и был домом, пристанищем, куда мы стремились.

– Наши, – прислушиваясь к грому, говорю, – наши на выручку спешат.

И идти становилось легче. Ночью опять свернули в село и заночевали в хате. Тогда много было бездомных, много путников, но в хаты незнакомых пускали легче, чем теперь, хоть и вшей могли принести, и бандитизм имелся. Народ жил как на пожарище или во время иной катастрофы, когда без взаимной выручки жить опасно. На третьи сутки нашего пути приходим в село Гришковцы. Нам говорят:

– Русские здесь.

Я думал, власовцы. В некоторых селах власовцы стояли. Однако нет, смотрю, не власовцы. Это уже молодые хлопцы лет по восемнадцать. Останавливают всех, кто в хороших сапогах, сапоги стаскивают, а взамен свои размокшие валенки дают.

– Вы, – говорят, – здесь остаетесь, а нам вперед идти.

Мои размокшие бурки не тронули, а с Ольги ее сапоги стащили. Какой-то медсестре в самый раз пришлись. Ольга запротестовала, но ее быстро запугали.

– Цыц, – говорят, – немецкая проститутка! Пока, – говорят, – мы на фронте свою кровь мешками проливали, у вас здесь вся грудь немецкими клопами искусана.

Балагур попался, по выговору, похоже, кацап-сибиряк. А я в душе порадовался, глядя, как Ольга в размокших валенках дальше по грязи чапает. «Жадность, – думаю, – и подлость, – думаю, – должны быть наказаны». Я Ольге говорю:

– Как ты можешь? Это ведь наши.

Ольга мне сердито отвечает:

– Это наши, а это мои.

Она сапоги имела в виду. Противная девка. Как добрались мы в город, я с ней расстался без сожаления и больше ее не видел.

Пришел прямо к себе домой, в свою комнатушку, отпер замок ключом, который хранил в рюкзаке. Никакого Пастернакова нет и не было, все вещи крепко лежат и стоят так, как я их оставил. Несколько поленьев возле печурки сложено. Затопил я печурку, подбавил торф. Тепло стало, уютно. «Слава, – думаю, – богу, самое страшное для меня уже позади. А ведь я еще молодой, еще успею пожить и наверстать потерянное». Тогда многие так думали. С той же радостью, с которой встречали немцев, потом встречали советских. Потому что давно уж народ жил такой жизнью, что хотел лишь одного – перемен. Даже старики в детство впали, потому как ожидание перемен – детское, молодое чувство и без наивности невозможно. Немцев, которые в сорок первом году шли к нам из незнакомой Европы, не знали, потому надежды были оправданны. Своих знали, но думали: та власть, которая отступила в сорок первом, – одно, а та власть, которая возвратилась в сорок третьем, – совсем другое. После такой войны, такой крови и такого огня нельзя же, чтоб осталось прежнее. Ведь даже человек после тяжелой смертельной болезни меняется духом, а бывает, лицом. Однако все восстановилось, все, до незначительных мелочей. Конечно, не все в прошлом было дурное и восстановилось не только дурное. Пустили, например, трамвай. При немцах он не ходил, и добраться из одного конца города в другой было затруднительно. А тут сразу, недели через две, пустили. Веселей стало с трамваем на улицах, звонче. Народ заходит: «Почем билет?» – «Забыли уже, – отвечает кондуктор, – по двадцать копеек, как и прежде».