Искупление

– С Соли Камской очередная весточка… Знаете вы, что супостаты захватили нашу землю, царей своих, иноверцы, над нами поставить хотят. Не бывать тому! Игнат, Семен… в ополчении… И мы помочь должны. – Яков обвел взглядом собравшихся, будто ждал возражений. Все молчали. И он продолжил: – Кто чем богат: копейки, рожь, капуста, горох… Все подводами отправляют с земли Русской.

– А я ничем не богат, мышь в амбаре повесилась! – выкрикнул Демьян.

– У меня шын Шимка зашишает, какой ш меня шпрош, – прошепелявил Макар Овечий Хвост, умолчавший о том, что Фимка ушел из Еловой из-за пьяного разгула отца.

– Да кто его знает, Фимка где? Мож, с ляхами или литовцами, – подколол Демьян.

– А ты, наглая морда, вапше не наш… Шас рошу нашишу! – Макар полез с кулаками на Демьяна, еле оттащили его, тщедушного, пьяного, но неожиданно верткого. Он махал во все стороны кулаками и умудрился съездить по носу Тошке, тот теперь косился недовольно на драчуна и зло шмыгал перебитым носом.

– Завтра ко мне на двор свозим. Каждый. – Яков голосом выделил последнее слово. – И еще… – Маланья выпрямилась и напряженно уставилась на старосту. Знала, о чем он будет говорить. – Матвей, отец неизвестен, избил Илью Петуха, сына Семенова, на глазах у всех. – Яков прочистил горло. – Маланья, жена покойного Ивана, требует в возмещение ущерба выплаты… кхе… трех алтынов и десятка кур.

Толпа зашелестела недоумением. Непомерно великую цену загнула Маланья за поротый зад своего внука. Одного петуха было бы достаточно для успокоения семьи.

– Что молчите-то? – Яков обвел тяжелым взглядом толпу.

– А что сказать? – Демьян в худом рваном тулупчике вышел вперед, отставил ногу, обутую в старый лапоть. Кулаки Макара не убили его желание покрасоваться. – Жадная Маланья баба. Много просит. И Матвейку знаем, парень хороший.

После его слов другие мужики зашумели одобрительно. Яков кивнул, сказал внушительно:

– Матвей, ты зачем бил Илюху? Что натворил мальчишка?

Матвей мотнул головой: не скажу, мол.

– Да с дочкой Аксиньиной он пакость какую-то сотворил, – вступил в разговор Никаша. – Павка наш говорил…

– Правда? – повернулся староста к Аксинье.

Та кивнула несколько раз, с трудом сдерживая слезы. Перед глазами стояла маленькая, испуганная дочка с окровавленным лицом.

– Матвей наказывал охальника и ничего семье Семена Петуха не должен. Но у Маланьи еще одна жалоба… и далеко не первая… – Яков посмотрел на Аксинью, запнулся. – Она утверждает, что Аксинья, жена Григория Ветра, сотворила грех с Семеном Петухом. Не единожды. Просит… наказать ее, изгнать из Еловой и… – Он не закончил.

– Да всегда Маланья наговаривала, – вступился Георгий Заяц.

– Шавно шлухи ходят худые, – прошепелявил Макар Овечий Хвост, подслеповато вглядываясь в Аксинью. Будто на лице ее можно было прочесть, вступала ли она в грех.

– Да не только слухи, сам видал их в лесу, – бухнул старый Спиридон, стянул шапку и вытер выступивший пот.

Аксинья шла домой, и земля уходила, уплывала из-под ног, и сердце стучало так, будто бежала она от тысячи свирепых псов, бежала со всех ног, а они догоняли ее, цеплялись острыми зубами за подол. Матвей ушел раньше, не вынеся теткиного позора.

Мужики – не бабы. Мусолить прелюбодеяние Аксиньи и Семена не стали. Каждый из них выглядел так, будто его заподозрили в чем срамном. Лишь только младший брат Игната Глебка косил хитрые глаза и косо улыбался, не таясь, разглядывал побледневшую Аксинью.

Семен ушел защищать землю Русскую, сказать ничего в защиту свою не мог. Аксиньино, бабье слово весило мало, потому решили оставить дело до возвращения Семена, а Аксинье покаяться александровскому попу, и он пусть решит, какого наказания она достойна.

Изба встретила теплом, запахом сушеных ягод и объятиями Нюты, оставшейся в избе в одиночестве.

– А Матвей-то где?

Дочь скорчила недоуменную мордочку: брат не возвращался.

Матвей вернулся в избу посреди ночи, и Аксинье оставалось лишь гадать, где заливал он свое горе – сивушный аромат утром явственно ощущался в избе. Они не говорили о вчерашнем сходе. Матвей не упрекал Аксинью, она не оправдывалась. Каждый успокаивал своих бесов, заставлял их умолкнуть, но они продолжали терзать, сжимая в когтях беспокойное сердце.

* * *

– Аксинья, смотрю я на тебя и удивляюсь. – Отец Сергий сложил на груди огромные грязные руки, шмыгнул красным носом.

Она потупила глаза и принялась разглядывать пол. Утоптанная солома в ошметках осенней грязи, капли воска, лениво ползущий паучок.

– Не живется тебе спокойно. Знаешь ты, про кого мне чаще всего рассказывают еловские? Про тебя. Что только не слышал я. И мужиков всех привечаешь в избе, и с нечистой силой знаешься, и привораживаешь, и порчу насылаешь. У Феклы цыплята перемерли… Кто виноват? Аксинья.

– Бабы всегда языком трепали. Я им рты зашить не могу, – ответила Аксинья и осеклась: дерзко, неподобающе прозвучали слова.

– Зашить… Экая ты затейница. Я б своей Пелагее тоже… – Отец Сергий понял, что сказал совсем не то, что надобно. – Аксинья, в грехах своих покайся. Перед Господом Богом расскажи о прелюбодеянии… Покайся.