Искупление

За этими безрадостными размышлениями день плавно клонился к концу, горшок с горохом томился в печи, дожидаясь появления Матвея и Нюты. В избе сгущалась темнота, с запада пришли темные тучи и сильный ветер. Аксинья шила рубашку дочери и прислушивалась: когда же раздадутся шаги.

Она не была наделена терпеливостью, и скоро костяная игла выпала из пальцев. Закрыв волосы убрусом, плечи – платком, она уже на пороге услышала крики. Неразборчивое шипение Маланьи, детский визг, гомон толпы. На улице Еловой столпился народ. Он окружил четверых: Матвея с исковерканным яростью лицом; валявшегося в грязи Илюху, старшего Семенова сына; зареванную Нюту с кровяными разводами на лице, в разодранной накидке; кричавшую что-то толпе Маланью.

Почему-то слова не долетали до Аксиньи, все казались немыми, разевавшими рот в бездумном тщании сказать что-то вразумительное. Попытки их оставались безуспешными, губы кривились, округлялись, обнажали зубы, но звуки оставались неслышимыми… Нюта бросилась к матери, вжалась в ее сострадательные ноги, зарылась лицом в юбку, беззвучно затряслась, передавая родительнице глубину своего страха.

Аксинья прижала правой рукой к себе дочь, а левой махнула Матвею. Тот не смотрел на тетку, он плавил взглядом русоволосого веснушчатого мальчишку, нависая над ним громадой.

Перевернул Илюху на живот, попытался стянуть порты. Туго затянутый пояс мешал ему, толстый армяк путался под руками, и Матвей довольствовался тем, что задрал одежу вверх, а порты оставил на мальчишке. Маланья причитала рядом, наскакивала на Матвея, пытаясь оттащить его от внука. Разевала рот в сторону толпы – видно, призывала на помощь людей. Еловчане оставались неподвижны.

Матвей отвел руку – и с размаху треснул Илюху по седалищу[30]. Мальчишка вьюном извивался, прочерчивая борозды в податливой дорожной глине, но Матвей навалился на свою жертву всем телом, не оставлял возможности вырваться и продолжал гневные удары по Илюхиному заду. Маланья вцепилась в руку Матвея, повисла на ней, но тот сбросил ее, будто мелкую собачонку.

Маланья с трудом вытянула одну из жердей, сваленных в двух шагах, замахнулась, задев кого-то из баб, но Матвей, не глядя, кажется, спиной почуял это и, на миг отвлекшись от Илюхи, схватился за конец жерди и вырвал из рук слабосильной старухи.

Аксинья застыла, губы ее неслышимо выговаривали слова «Отче наш». И Нюта, прилипшая к ней, перестала вздрагивать и, часто моргая, не отводила взгляд от брата. Неизвестно, сколько продолжалось бы наказание Илюхи за неведомые грехи, но Яков властно раздвинул в стороны толпы, схватил за ворот Матвейку и оттащил его от мальчишки. Толпа стала расходиться, по-прежнему беззвучно шевеля губами.

– Аксинья, – прорезался через пелену голос братича. – Он… он…

– Пошли отсюда, Матвей. – Губы Аксиньи могли не просто шевелиться, а говорить.

Уже позже Аксинья посадила Матвея за стол, села напротив, уставилась пытливым взором на братича, усталого, опустошённого яростной расправой. Парень тер красно-огненные ладони, отбитые о тощее седалище мальчишки, одергивал грязную рубаху, жадно глотал из канопки[31] квас.

– Что он натворил? – вопрос жег, пока она успокаивала дочку, обмывала ее замусоленную мордочку, охала над разбитой губой и набухшим на скуле синяком, меняла разодранную одежду, кормила семью…

– Я… я не знаю. Я нарубил жердей для тына. Тащил их домой, услышал детские крики, и мне почудилось, что плакала Нютка. Они все сгрудились там, за домом Семена, на откосе…

– Что он с ней сделал, ирод? Почему все разодрано…

– Она… Нюта валялась в грязи, а он рядом… Она не кричала, скулила, как кутенок… Павка, Игнатовы дети, Ванька рядом крутились, вякали. Но Илюха крупнее, злее… Волчонок.

– Что ж неймется ему?

– Это Маланья все. Слышала, что кричала она?

– Не слышала. – Аксинья не знала, как объяснить Матвею глухоту свою.

– Мол, внучек верно сделал, наказал бесовское отродье… Про Нютку так… это ж что, а? – Он поднял на нее свои темные глаза, и в уголках их, кажется, блеснули слезы.

– Озверела она. И опять… опять я виновата.

– Семен? Из-за него все?

– Из-за него тож… Еще задолго до рождения твоего невзлюбила Маланья семью нашу. Не знаю, за что… А теперь за Семена мстит…

– Собака изгрызла Нюту давно, до ваших… вашего… – Матвей завяз в словах, не в силах добавить слово «блуд».

– Я скоро сама глотку ей перегрызу. Пусть на меня нападает, меня бьет, обзывает, но не дочь. Не тебя.

– За нее страшно. – Матвей кивнул на посапывающую Нютку.

– Я боюсь. Боюсь здесь жить. Боюсь за дочь.

Матвей поднял голову и посмотрел на тетку. Он уже предложил путь избавления. Вот только какова его цена?

Следующим утром возле избы Якова Петуха собрался люд: по мужику от каждой избы. Из баб лишь Маланья и Аксинья стояли, ненавидяще глядя друг на друга.