Искупление

Аксинья, Нюта, Матвей, задравшая хвост Снежка – все у порога гостей встречают, радостью стелятся.

За столом смеются, не говорят о худом, только о хорошем – будущей свадьбе, уродившейся ржи, выправившейся погоде. Одна Лукерья молчит, отгрызла кусок от пирога и рядом положила. Не ест. Молчит.

Чем дальше, тем страшнее Аксинье. Ту ли жену братичу выбрала? Смурная, строгая, злопамятная. Из любви Лукашиной исходит не прощение, а бесконечные требования и обиды.

Матвей в сторону невесты смотрит. Каждое движение взглядом провожает.

– Вы, деточки, идите, погуляйте, – снисходительно отправляет Прасковья Матвея с Лукерьей от стола. – Обговорить нам надобно дела свадебные.

Лукерья кивнула туго заплетенной головой, встала из-за стола и застыла. Домой пойти – неуважение. С Матвеем сидеть – не пристало.

– Нютка, покажи куклы свои, – нашла выход девка.

Довольная Нюта повела гостью к лавке, под которой хранилось ее богатство.

Туго спеленатый сверток с палочкой внутри – каганька, с которой лежала в колыбели.

Сплетенная из трав в красной юбке и красном платке – соломенница.

Накрученная на палочку, в пышной юбке с поясом из пряжи – пряденница.

Скрученную своими руками из крашеного льна, синих ниток, набитую истолченными травами, – лечебница. Кривая, с перекошенным ликом, а забавная.

– Тьфу, что бы интересное, – презрительно протянул Павка, оглядывая кукол.

– А сам-то зимой еще с куклами возился, – одернула брата Лукаша.

Павка схватил пряденницу, перевернул вверх тормашками, загыкал над задравшейся юбкой. Лукерья ловким движением выхватила куклу, отвесила оплеуху брату. Он заныл, косясь на мать: вдруг заступится. Но Прасковья увлечена была беседой, вплотную придвинулась к Аксинье, о чем-то горячо говорила.

– На улицу пойду я, – громко сказал Павка и глянул на Матвейку. С ним-то интересно, вдруг научит птиц ловить или свистульку смастерит.

Но Матвейка на будущего шурина цыкнул только. Дурак. Все возле сестры-гордячки крутится.

– А не хочешь картинки посмотреть? Чудные?

– Картинки? – На милом лице Лукаши читалось сомнение: даже разговаривать с противным женихом не тянет.

– Показывай. – Любопытство пересилило обиду на жениха-греховодника.

Матвейка поманил с собой в клеть. Лукерья оглянулась, посмотрела на мать. Прасковья кивнула, чуть не перекрестила вослед.

В клети прохладно.

Сундуки у стен.

Пыль на свету солнечными зайчиками летает.

– Пчхи!

Оба испуганно оглянулись. Нюта за ними увязалась, сама картинки смотрела – пересмотрела. Но не оставаться же одной?

– Нютка, иди к матери.

Вздохнула девчушка, сжала в руках куклу-лечебницу, понюхала ее, глянула на брата обиженно. Ушла.

Самый большой сундук. Старые порты, рубахи. На дне – чудная книга.

Много страниц, можно долго переворачивать их, подвигаясь к Лукерье все ближе.

А она, увлеченная чудными буквицами, рисунками и не замечает.

– А ты грамоту знаешь?

– Имя свое написать могу, – бахвалится Матвейка, и Лукаша смотрит на него с уважением. Он чертит в пыльном углу буквы: Мат… дальше забыл, а девице и того достаточно.

Она возвращает взгляд в книгу.

– Что за диво? Корень и человек. Глянь!

Матвейка смотрит и не видит. Он чувствует запах Лукаши, выбившийся волос щекочет его щеку. Какой корень?

– Пить хочешь? – голос хрипит. Самому бы квасу попить.

Лукерья послушно пьет из протянутого ковшика.

А Матвей сглатывает слюну.

Все удалось.

* * *

– Отец! – Илюха с воплем ворвался в свой двор, по дороге переполошив и соседей.

Аксинья прислушалась: что случилось у Семена Петуха? О чем крик?

– Тятя! – надрывался Илюха.

– В поле отец, ячмень убирает, будто не знаешь, – устало отозвалось Катерина.

Илюха побежал по двору, топот сопровождал его от избы мимо сенника, сараев, скотного двора, амбара… Через огород, темнеющие полосы с убранной рожью – к тем десятинам, где, согнув спину, трудился Семен.

Аксинья обратилась вся в слух, в тревогу.

– Что у них там? Пожар? – спросил Матвей. А на губах его цвела улыбка, со вчерашнего дня не уходит, как приклеилась.

– Илья разоряется.

– Да этот попусту базлает, – презрительно кивает Матвей.

Не попусту.

Когда солнце уже зацепилось за верхушки деревьев, Семен кричал так, что голос сына рядом с ним был – писк.

– Проклятые! Да как же!.. Мать, глянь! Все прахом пошло. Боже, за что наказал!

Маланья что-то неразборчиво отвечала.

Катерина по обыкновению молчала.

Аксинья не находила себе места.

Нельзя спросить. Утешить. Помочь.

Нюта и Матвейка давно уснули.

Аксинья тревожно вслушивалась в тьму. Придет, поделится огорчением? Или останется с семьей?

Семен пришел, поскреб во дворе. Привычным движением Аксинья выскочила во двор.

Затявкал Буян, Аксинья успокоила его мимолетным окриком.

Не услышала она, что Матвей проснулся, покрутил в недоумении сонной головой.

– Семен, да что у тебя?.. Что за крик был?

Он не отвечал, в темноте его молчаливые губы пугали. Темная громада нависла над Аксиньей, руки вцепились в нее, сжали.

– От травы твоей? – Он резко взял Аксиньину руку, повернул ладошкой, всыпал что-то мелкое, чуть коловшее кожу.

– Что от травы?.. – Она всмотрелась в горстку и поняла, о чем кричал Семен.