Искупление

Не разогнуть спины, и день похож на предшествующий: натаскать воды, помыть лесные дары, нарезать, нанизать на веревку, развешать на чердаке, сеннике, в клети… В местные реки соль насыпана щедрой рукой создателя – черпай и черпай, не переведется, не оскудеют запасы, и ломившиеся от белого богатства амбары Соли Камской доказывали это… но крестьянину не по карману соль пудами скупать – осьмину[27] на год закупить, и не больше. Ни одна добрая хозяйка не упустит грибное счастье. Потому в каждом дворе на улице, в клетях, повалушах, чердаках, овинах сушились лесные дары.

Аромат тушеных грибов с горохом в печи, грибная похлебка с ячменем, пироги с маслятами… Славная, сытная пора август.

Сушатся зерна обмолотой ржи, подходит репа, оттягивают плети огурцы… Только успевай крутиться волчком с утра до ночи.

* * *

– Айда за мной! – Семен, будто клещами, вцепился в Аксинью, бесстыжий.

На дворе день, на задворках лен, что дергать – не передергать одной, у соседей – глазастая Катерина…

– Уйди ты, черт веревочный. Совсем сдурел.

– Да нет поблизости никого! Не увидят! – Семен раскраснелся, шалой удалью блестели его глаза.

Аксинья бросила тоскливый взгляд на выдерганные плети, вздохнула и пошла вслед за Семеном. Он разговаривал без умолку, то рассказывал о своих ненаглядных пчелах, то про смерть патриарха Гермогена, замученного нехристями, то про ополченцев, что вновь идут освобождать Москву. В этот ворох слов, ненужных, скомканных, помятых, он завернул свою радость, чтобы до поры до времени не истрепать ее.

– Глянь, жужжат, родимые. – Он приник ухом к колоде, не замечая, что рядом вьются полосатые труженицы.

– Жужжат, – подтвердила Аксинья.

– Я ж еще таких сделаю, хоть дюжину! Две! Я работников найму! – Семен пустился в пляс, схватив за руку Аксинью и вынуждая ее повторять за ним причудливые коленца только ему слышной мелодии.

– Рада я за тебя, Семушка. Что удалось у тебя все, что мечта твоя сбывается…

– Эх, если б все сбылось… И пасека своя. И ты… – Он пристально посмотрел в ее глаза. – Не было бы на земле русской человека счастливее меня… Ни боярина, ни воеводы, ни гостя торгового…

Аксинья знала, что лучше не спрашивать ей, о чем молчит Семен. Не так больно.

Семен

Он не молчал. Он говорил нетерпеливыми своими руками, наглым ртом, жадными чреслами…

Как решил для себя однажды, что соседская Оксюшка, тонкая, ломкая, черноглазая и черноволосая, робкая и задорная, должна принадлежать ему. Решил, когда подглядывал сквозь узкое окошко в бане. Полная, пышнотелая Ульянка на поросенка похожа, а Оксюша словно березка гибкая.

Свадьба с кузнецом ужалила Семена как целый рой обозленных пчел, ужалила и в сердце, и в голову… Черная обида застилала глаза, окунула в горячий котел бешенства. С ним отказалась венчаться, стервоза. Отговорки все придумывала: «Воле отца перечить нельзя, тетка Маланья супротив будет». А с Гришкой-чужаком быстро у нее все сладилось, по полянкам зажималась, а когда родители ее под замок посадили, исхитрилась – сбежала. Ради него, Семена, и пальцем пошевелить отказывалась.

И ведь проще было ее возненавидеть. И жил бы дальше спокойно. Но глянет Семен на девку, нет, бабу замужнюю, и кажется, что опутал ее чарами кузнец, свел с пути истинного, и нет ее вины в том, молодая, глупая. Надо спасти, вывести ее из басурманского плена.

Долго держал в себе желание расквасить морду кузнецу… И на Масленицу 1606 года решил потешить ярость, да силенки не рассчитал… Опозорился.

Катерина… Родители ее выискали, сына и не спрашивали, по нраву ли ему тихая, пугливая девка, дочь крестового друга Ивана Петуха. Обвенчали, под одеяло одно положили… Она вздрагивала от любого его движения, каждую ночь тихо всхлипывала, втягивала голову в плечи от громкого слова…

Катерина боялась мужа там, где надо было спорить; укоряла и обижалась там, где надо было промолчать; сторонилась и охлаждала там, где надо было использовать мужскую природу, нестойкую к бабьей ласке. Жизнь с суровой свекровью и равнодушным мужем превратила Катерину в батрачку, с которой не считался в семье даже малолетний Ванька. Семен не мог уважать безгласную, слабую жену, привыкнув с детства подчиняться властной матери. Он не видел в уступчивости и нежности жены уважения и покорности, презирал тихий голос и беззвучный плач ночью. Жизнь его семейная, похожая на жизни сотни других семей, лишена была и огня, и души, и полета. Он был будто пчела, лишенная возможности собирать мед и носить в свой улей. Чем старше становилась мать, тем больше передавала она дом Катерине, и тем меньше хотелось Семену возвращаться туда.

Чужой улей, чужой дом. Чужая жена.

Согрешила Оксюша, довела мужа до Обдорска, а Семену радость. Далеко отправили Григория, глядишь, не вернется. Строганов – хлипкая порода. Руку отчекрыжили, сразу пропал.

Осталась Аксинья одна. Никому не нужная, презираемая.

А Семен всегда помочь готов. И с забором, и с вспашкой, и с посевом. Добрый сосед. А кто его обвинить может? Всегда в деревне так делается.