Искупление

Невольно Аксинья вперила взгляд в соседскую избу. Наверное, Семен обнял волоокую Катерину, прижал к себе и отправился в странствие по сновидениям… Сложилась бы жизнь иначе – сейчас бы он обнимал Аксинью… Не украдкой на берегу Усолки, а на семейном ложе… Что толку перебирать мысли, словно пустые стручки гороха, выщелканные мышами-воров- ками?

Задолго до того, как запел петух, Аксинья открыла глаза. Бездумно пялила глаза в потолок, заметила паутину, сплетенную трудягой-пауком, понюхала дочкины волосы, позевала бесшумно, откинула одеяло…

Деревня просыпалась. Тягомотно мычали недоенные коровы, тявкали лениво собаки, перебранивались Марфа с Георгием Зайцем, всегда поднимавшиеся чуть свет и устраивавшие ссоры на потеху еловчан.

– Где сын? Лежанка в кути не примята? – хриплый Гошин голос.

– А я почем знаю? Твой сын, не мой! – Визгливые ноты проскальзывали в голосе Марфы.

– Ты хозяйка, детей блюсти должна.

– Он не дитя уже. По возрасту – мужик, по делам – пакостник малолетний.

– Ты на Тошку моего бочку не кати!

– А что бы и не катить! Обормот!

– Марфа! Не испытывай терпение! – После излечения от пьянства Георгий стал куда строже. Испив хлебного вина, был он всегда благостен. Прощал жене и детям любые прегрешения. А теперь прицеплялся к любой мелочи.

– Черти к себе Тоху забрали! Аксинья, Матвейка твой дома? – Марфа приоткрыла калитку и засунула к соседке лохматую голову.

– Да спит он, куда денется? – Червячок беспокойства начал грызть ее.

– Ты уж проверь, вишь, мой разоряется.

– Матвейка! – Аксинья зашла в сараюшку, но ответил ей лишь петушок, задорно пропев свое обычное: «Крокакру!» – Матвей, просыпайся, бедовая головушка!

– И Матвейки нету. Блудяшки![18]

– Да куда ж девались дружки? Сейчас в мастерской погляжу, они там любят посиживать.

Друзья пропали. Ни в гончарном сарае, ни в клети, ни в иных дворовых постройках их не обнаружили. Аксинья и Федотовы собрали все дурные слова, поминая парней…

Лишь к обеду оба явились домой. Матвейка – в изорванной рубахе. Тошка – с подбитым глазом и порванной губой. Потупленные головы. Виноватый вид. Так выглядел Нютин щенок, Буян, когда подавил однажды цыплят.

Что натворили эти двое? Сердце Аксиньи сжималось от черных предчувствий. Богородица, отведи беду, помоги грешным.

– Снимай рубаху, зашью.

Матвей ополоснул лицо и шею из бадьи, полил ковшом на голову, долго фыркал и кашлял. Рядом крутился пес, тявкал, привлекал внимание.

– Брысь. – Матвей ногой откинул Буяна, тот возмущенно заскулил.

Нюта тут же выбежала из избы, прижала к себе щенка. До сих пор дивилась Аксинья, что дочь, пострадав от зубов соседской суки, тетешкалась с Буяном, гладила, чмокала в черный влажный нос. Ни следа испуга. Щенок подрос, учился рычать, смешно скалил мелкие зубки.

– Ты, Матвейка, дел натворил, а на скотине невинной вымещаешь.

– Сыворотка есть?

– Возьми в погребе.

Матвей, пошатываясь, спустился в погреб, открыл кувшин и, причмокивая, принялся пить. Беловатая жидкость стекала по безволосой груди, капала на пол.

– Садись. Рассказывай, Матвей.

Из словесных обрывков, виноватых взглядов, обмолвок Аксинья соткала холст событий, что произошли в ночь на Ивана Купала.

Высокие костры отражались в Усолке, вздымали доверху свои озорные языки. Перепрыгнуть костер – к счастью. Парни, рисковые девки, взявшиеся за руки пары бесстрашно взлетали вверх. Радостно хохоча, кричали: «Несчастья сгорели, счастье пришло!»

– Лукьяша, давай вместе. – Выпитое Матвейкой пиво обдавало смелостью.

– Боюсь я.

– Да чего бояться, мы же вместе!

Девка мотала головой, а ее губы-вишни казались еще соблазнительнее.

– Невестушка, ну ты чего? Дай поцелую. – Он прижался к сладким губам, а девка вырвалась и убежала.

– Любит тебя невестушка сговоренная, – насмешничал Тошка.

– Плывет прям, – подхватил Глебка, брат Игната-кузнеца.

– Ну вас.

Желание прыгать через костер прошло. Потешки, частушки, хороводы у реки – все немило без Лукьяши. Матвей тихонько улизнул с гульбища, задами вернулся в свой двор, с довольным вздохом вытянул ноги на соломенном полу гончарного сарая. Здесь приятно было думать о будущем, о невесте, представлять, что отец жив и учит его гончарному мастерству… Остатки пива вливались в пересохшее горло… Сон не шел. Ночь-чаровница тревожила, нашептывала какие-то срамные прибаутки. Ночью водяной справлял именины, мавки, русалки да лешие гуляли, дразнили честной народ. Темная сила попрячется лишь с рассветом.

– Ууух!

Матвей вздрогнул, с испугу выронил ковш.

– Испугался? Хах. – Тошка оскалился, в темноте блеснули белые зубы. – Спать будем или гулять пойдем?

– Спать.

– Там братья мои, сыновья дядькины зовут… Петька да Ивашка, девки с ними.

– Девки? Пойду.

– Наш парнишка!

Все остальное слилось у Матвейки в сплошное мельтешение. Все погрузились в телегу, девки пели, парни зубоскалили. В Александровке огромный костер с шестом и лошадиным черепом посередине.

Дым, жар, подпаливающий ноги, крики, смех.

Бутыль с чем-то крепким, бьющим в голову.