Искупление

Павлушка не успокаивается, плач становится все громче и ожесточеннее, но Еннафа поднимает мальчонку на руки, прижимает к себе, улыбается строгим ртом. Павка трясется, видно, икает, сразу не разглядеть, но скоро затихает в заботливых руках. Еннафа, злая нелюдимая Еннафа каждый вечер благодарит всех святых за милость, что явилась ей в виде жилицы с детьми. Вместо внуков ей Никашка, Лукерья и особенно мелкий Павка.

– Русалом мой выступает. А лошадь кто? – Параскева занята разглядыванием ряженых.

Лошадь старательно изображает Глебка, младший брат Игната. Аксинья отводит глаза от него, невмоготу глядеть на высокого, чуть сгорбленного парня. Он в тот страшный день бросил камень в грешницу, а попал в безвинного ее брата. Игнат выгораживал младшего, клялся-божился, что Глебка мирный, на пакости не горазд… но Аксинья доверяла своей памяти.

Долго разглядывал народ, кто рогатую козлиную голову нацепил – по поверью, ждет его удача большая.

– Демьян козла изображает! Вот мужик озорной. – Параскева радуется, хлопает в ладоши.

Заяц бережно приобнял Марфу. На ее живот, различимый и в просторном платье, косятся бабы. Семен, окруженный мужиками и парнями, рассказывает какую-то шутку. Ухмыляется Яков, гогочет Игнат, ощеривает беззубый рот Макар. Семена ржаные, ячменные, овсяные упали в благодатную почву, можно на вечер забыть о хлопотах и окунуться в игру.

Русалка со своими подручными окунулась в Усолку, побрызгала на детвору, пошла вброд туда, где воды мелкой реки и ветви прибрежного ивняка сомкнулись сплошной полосой. Народ скоро разошелся по домам, мимоходом обсуждая игру ряженых и проводы весны, а особенно пузатую Марфу. А еще Аксинью, что нахально вышла с вымеском и не отводила немытых черных глаз от порядочных людей.

* * *

Запаренные с горстью зерна крапива, щавель, луковицы сараны, зеленый лук источали на всю избу густой травяной дух. Аксинья с Матвейкой исхаживали версты в поисках съедобных лесных даров. Бескормица чуть разжала свои цепкие пальцы, лето полезло в котелок зелеными травами.

– Она! Она! – Тошка перепрыгнул через забор, впопыхах забыл о калитке.

– Что случилось? – Спрашивая, Аксинья уже знала ответ.

– Бабская немочь… Как сказать?..

– Рожает?

– Да… Да. – Мальчишка мотал головой так, что она того и гляди могла оторваться. – Тебя зовет.

– Передай, иду я.

Прошедшая зима с весной были бедны на появление младенцев. Сама природа женская, что ль, знала: настали трудные времена, и новая жизнь, новый голодный рот станут испытанием для каждой семьи. Марфа первой на все окрестные деревни произведёт на свет каганьку, возвестит о том, что жизнь всегда торжествует над смертью.

Изба Марфы встретила ее запахами запаренной брюквы и детским плачем. Пятилетняя Нюрка, глядя на корчащуюся от потуг Марфу, вопила, заливалась слезами:

– Боюсь я… Ты не умирай, мамушка! – Она вцепилась в подол Марфы с такой силой, что Аксинья еле разжала пухлые пальцы.

– Ты не бойся, заюшка. Все хорошо будет. Георгий, уведи Нюру в мою избу. Там Матвейка, приглядит он. И Тошку туда отправь, не надо ему смотреть.

– Да… Да. – Заяц кивал с очумелым видом, кажется, не понимая ни слова.

– Георгий! Слышишь меня?

– Слышу.

– Сам сходи к Прасковье, к Катерине… Помощницы мне нужны.

– Умрет она? Умрет. – Заяц прошептал эти слова. Будто что-то решенное.

– Вы сдурели совсем? Одна орет, второй беду кличет…

– Ульянка…

– Опять. – Аксинья погладила по плечу Марфу, успокоила. – Нескоро еще, голубушка. Дыши так, будто сено гребешь. Медленно, размеренно. Приду сейчас, мужа твоего вразумлю…

Она затащила вялого Гошу в сени, крикнула прямо в ухо:

– Ты что про Ульянку трещишь?! Забудь!

– Сон недавно был… Она сказала, что мальчик мертвый родится. Мне в наказание.

– Нет Ульянки. Умерла она! Сгнила давно в земле.

– Она в мавку[11] обратилась. Мстит теперь мне. – Георгий затрясся в беззвучных рыданиях.

– Да чтоб тебя! Дурень. Ты про нее помнишь, потому и силу имеет. Забудь – исчезнет.

– Мертвый сын… Мертвый. – Заяц повторял страшные слова как заклятие.

– Очнись. – Со всей силой Аксинья ударила его по щеке. Правая. Левая. Опять правая. Голова мужика болталась из стороны в сторону. – Помощь мне твоя нужна.

– Что? – заморгал, повел русой головой.

– Прасковью с Катериной приведи. Сейчас.

– Ага.

Аксинья привалилась к стенке. Еще вечность до появления ребенка на свет, у старородящей-то матери, а ведунья устала. От глупости. От безвольности. От мужской трусости.

Кровь была повсюду. Темными каплями застыла на соломенном тюфяке. На полу. На Аксиньиных руках. На лице Прасковьи. Кровавый мир.

– О, Пресвятая Богородица, Мать наша милосердная! Яви на нас, в печали сущих и во грехах всегда пребывающих рабов твоих… – губы выговаривали благословенные слова, а вера таяла.

В полдень Аксинья пришла к Марфе, а сейчас близилось утро следующего дня, Воскресного Дня Всех Святых. Ребенок отказывался появляться на свет.