Искупление

Пироги да каша в печи истомились, изошли ароматом. Скатерть шитая льняная на столе осталась с добрых времен, когда семья не перебивалась, а славилась зажитком. Посуда расставлена отцовская, глиняная, с вороном на донце, с горестью на сердце.

Солнце скатилось к горизонту, пощекотало верхушки берез, шаловливо, как девица на посиделках, намекнуло: «Пора и домой проводить».

Три-та-та, три-та-та!
Вышла кошка за кота.
За кота, за Уголька,
А та кошка бела.
Кошка на подлавочке,
Уголька за лапочки
Ловит, песенки поет,
Нюша ножками идет.

Аксинья вела дочь под мышки вдоль лавочки, поражаясь тому, как охотно маленькое существо перебирает ножками. Видела она, как рос племянник Васька, как росла Ульянкина Нюрка, соседские дети… Все на виду, на ладони, а своя казалась иной, более шустрой, милой, смышленой. На каждую улыбку, каждое движение дочери ее сердце отзывалось сладко-тягучей болью и радостью. Мать забыла о накрытом столе, о пахарях, увлеклась игрой с девочкой. Сусанна в длинной рубашке гордо вышагивала вдоль стенки, будто не опираясь на материнские руки, а Уголек, развалившись под лавкой, наблюдал, прищурив правый глаз за действом. Вид у него был в точности как у пожилых мужиков, что смотрели на скоморошьи забавы, скорчив презрительную мину: мол, нам интереса нет в потехах таких. Старый кот позволял себе лишь порой подцеплять когтем, будто случайно, подол Нютиной рубашки.

– Оксюша? – Семен резко открыл дверь и застыл на пороге. Почему-то вид Аксиньи, игравшей с дочкой, вверг его в оцепенелость.

– Ты к столу проходи. – Аксинья посадила дочь в ее гнездышко, чмокнула напоследок в чуть влажный лоб.

Сноровисто вытащила из горячего зева печи горшок и поддон с пирогами, Аксинья поправила волосы, выбившиеся из косы. Семен смотрел на нее дурманным взглядом и молчал. Молча же он сел за стол, не забыв перекреститься.

– Ты ешь. – Скованность овладела Аксиньей, под мужским взглядом не знала она, куда деть ставшее внезапно тяжелым тело, захотелось прикрыть руками грудь. Спрятать длинную шею. Прикрыть пересохшие губы. Замотать тело в кокон, как гусеница, что превратится в бабочку.

Семен сморгнул, понюхал исходящую паром еду и заработал ложкой. Когда потемневшие глаза его перестали буравить Аксинью, ей и дышать стало легче.

– Матвей где… Не знаешь?

– С соседским парнишей куда-то убежал.

– Нашел время, голодному ходить. Да и поздно уже.

– Хозяйка, завтра с утра примешь работу. Все вспахали, засеять осталось полдесятины у леса.

– Спасибо тебе, Семен. – Смотреть в глаза страшно, можно нырнуть слишком глубоко. Лучше отвести взгляд. Да где же Матвейка, окаянный мальчонка?!

– Завтра утром. Спасибо за стол.

– Мало ты съел, возьми с собой. Илюшку угостишь. – Имена Катерины и Маланьи упоминать не хотела.

– У тебя свой растет мужик, он и съест. А этой пичужке много не надо. Да? – Семен подошел к Нюте и протянул ей свою заскорузлую руку.

Проказница охотно зацепилась за большой палец, потянула его в рот. Он со смехом отдернул руку, пригладил взъерошенные волосики, чуть закрывавшие уши девчушки.

– Атату.

– Одобряет, видно. – Дочка благоволила к Семену. Георгия Зайца она боялась, пряталась под лавку или за мать.

– Дочку хочу, – посмотрел на Аксинью Семен.

– Родит еще Катерина.

– Мож, родит, – равнодушно отозвался он.

Матвейка пришел домой, когда солнце уже закатилось за горизонт и окунуло Еловую в кромешную тьму. Быстро скинув грязные вещицы, он шумно полоскал лицо, отмывал руки щелоком и тихо ворчал:

– Исть охота, а тут намывайся.

Аксинья сидела на лавке, совсем не замечая его. Матвей решил обидеться и молча уселся за стол. Сам положил каши с горой и принялся уплетать, не забывая кусать пышные пироги. Тетка должна была окрикнуть, мол, не пихай в рот все сразу, жуй еду, не воробышек. Но она совсем не смотрела на Матвея. Даже Нюту она, кажется, не видела, вся уйдя в какие-то свои невеселые мысли. Пальцы крутили тесемку на косах, взгляд вперился в поставец с лучшей посудой, но ни кувшины, ни ковши, ни чарки ее взгляд не занимали.

Земля-земелька,
Разомнись маленько.
Под сохой расступись,
Молодцу подчинись.
Ты, девица, не робей
Чарку молодцу налей.
И соломки постели,
Поцелуем одари.

Голос мальчишки, ломкий, взлетевший высотой в начале, упавший на последних строчках, обратившись в низкий, чуть не мужской голос.

– Матвей! – Аксинья будто стряхнула наваждение, обратила внимание на племянника.

– А что?

– Ты откуда пакость эту взял?

– Семен пел.

– Ты за дядьками взрослыми песни такие не повторяй.

– Не буду, – буркнул Матвей.

– Взрослеешь, племяшек, ишь голос какой грозный прорывается. – Аксиньина улыбка согрела сердце мальчишке. Улыбалась бы она почаще, а то все больше хмурится.

– Я петь всегда любил. Только я раньше внутри пел. Чтоб не слышал никто.

– Пой, голубок, пой. Только хорошие песни.

– Ага.