Иранская мина

Сосновский задел ногой что-то твердое и длинное. Он опустил глаза, стараясь одновременно не выпускать из поля зрения угол дома, откуда мог появиться противник. Железный штырь. Длинный кусок арматуры, из которой вяжут каркас фундамента под заливку бетоном. Конец расплющен. Зубилом его, что ли, долбили, когда отрезали? Сосновский поднял штырь и примерился. Ну что же, неэстетично, но сейчас для него это единственное оружие. Араб сильнее, массивнее, и у него пистолет. Так что выбор не богат.

Сосновский весь превратился в слух. Напряжение достигло такого накала, что, казалось, он способен услышать жужжание мухи в доме, как она где-то там бьется о стекло. Шаги, осторожные шаги за углом дома. И они приближаются. Сейчас араб выйдет с пистолетом наготове. Он тоже напряжен, его палец на спусковом крючке. Он может нажать в любой момент, от любого неожиданного резкого звука.

Михаил взял поудобнее двумя руками штырь, уперся одной ногой в землю, вторую выставил чуть вперед. В этот бросок, в этот удар надо вложить все, всю силу, все желание жить, все желание победить. И второй попытки не будет. Промах равносилен смерти. Поспешность равносильна смерти. И бить надо в нижнюю часть тела, в живот. Проникающее ранение в голову или в грудь вызовет рефлекторное нажатие на спуск. А удар в нижнюю часть туловища заставит человека первым делом согнуться от боли.

Это не первая смертельная схватка у Михаила. За годы работы в разведке ему приходилось убивать много раз. А уж в составе группы, выполняя задания Берии, и говорить нечего – сколько человек было убито его руками! И с помощью огнестрельного оружия, и с помощью холодного, и голыми руками. Почему-то это вспомнилось, подумалось об этом. И сразу стало спокойнее внутри. Обычное дело на войне…

Этот миг всегда наступает неожиданно, и всегда ты успеваешь. И Сосновский ударил. В тот самый миг, когда араб появился из-за угла с пистолетом наготове, когда он еще был немного вполоборота, когда для выстрела ему нужно было довернуть руку с пистолетом градусов на пятнадцать… Эти доли секунды дали шанс, и Сосновский им воспользовался.

С противным хрустом, раздирая ткань рубашки, человеческую плоть, штырь вошел в живот арабу. Немного, может, сантиметров на десять. Но это была неожиданная, дикая боль, и руки противника сами непроизвольно устремились к животу, к боли. Сосновский зарычал, как разъяренный зверь, и всем телом навалился, рванул вперед со своим страшным оружием в руках. Пистолет выпал из руки араба, он судорожно ухватился за ржавую железку, но напор нападавшего был таким сильным, а боль такой дикой, что ноги раненого подогнулись и он опрокинулся на спину. И Сосновский всем телом навалился на штырь, вгоняя его в тело врага. Истошный крик прорезал пустынную местность, а Сосновский с рычанием выдернул окровавленное железо из тела, из окровавленных рук и с новой страшной силой вонзил прут арабу уже в горло. Мужчина захрипел, захлебываясь кровью, его глаза выпучились, он задергался всем телом, хватаясь непослушными пальцами за ржавую арматуру, а потом его движения стали замедляться, пальцы соскользнули со штыря, и только одна нога еще подергивалась, но это были уже конвульсии тела мертвого человека.

– Вот так, – прошептал Сосновский, разглядывая свои руки – ладони в ржавчине, на пальцах капли чужой крови.

Воду он нашел в каком-то кувшине, в который налил дождь. Забрав оружие и сориентировавшись на местности, он решил, что трогать машину не стоит. Напрямик, через холмы, он выйдет к столице часов за пять. «Нельзя, чтобы мою личность соотнесли с этими событиями и этими трупами. Рано. Еще не все сделано».

Когда Сосновский отошел от дома на километр, за его спиной полыхнуло красным светом. Он оглянулся и увидел, что огонь выбивается из окна хижины и из-под крыши. Бензин – вещь надежная. В нем сгорит все: и машина, и хижина, и три трупа внутри. Машину, конечно, опознают, а вот тела не сразу. Конечно, кто-то предположит, что это его помощники, но предположения так и останутся предположениями…

Глава 8

Буторин сунул голову в кабину машины и коротко бросил:

– Мерсерер исчез!

Шелестов молча заглушил мотор машины и кивнул в сторону сиденья. Буторин и Коган, шумно дыша, полезли в машину. Виктор снял шляпу и стал тереть ладонью свою короткую седую шевелюру. Давно Шелестов не видел его таким нервным.

– Исчез он этой ночью, потому что поздно вечером его еще видели. Утром пришел почтальон, и Мерсерер ему не открыл. И до сих пор в комнате у него свет горит.

Голос у Буторина был злой, хриплый. Он нервно растянул узел галстука, как будто ему было трудно дышать. Коган прекрасно понимал состояние напарника и поэтому заговорил, как всегда, спокойно, размеренно: