Ипц

— Об этом потом. Как вы собираетесь это устроить?

— Договорюсь со старшиной катеров, как пойдем с ним на дежурство, скажем, к кемпингу, — он отправится в буфет пиво пить, а я смогу самостоятельно выйти в море на катере. Он человек добрый, отзывчивый, его можно уговорить. Только зачем это нужно? Учтите, что я не хочу портить отношений с уголовным кодексом.

— Никакой уголовщины, — сказал Прохоров, — просто прогуляетесь с одним человеком в море и тут же обратно.

— Это можно. А сколько мне причитается? Я надеюсь, вас не смущает мой вопрос? Что поделать, жизнь делает людей грубыми материалистами. Они такими не рождаются…

— Пятьсот рублей авансу и пятьсот, как вернетесь.

— А ведь задаром вы таких денег не заплатили бы, а?

— О деле я расскажу потом, когда будет о чем говорить. Только заранее могу успокоить, что ничего опаснее обыкновенной рыбалки для вас в этом нет. Именно для вас, а не для кого-нибудь, поэтому и платим мы эти деньги вам, а не кому-то.

«Хорошо поет! Ладно, на сегодня и так достаточно, а то будет перебор».

— В общем вы мне нравитесь, и я почти согласен, — сказал Кузьма, улыбаясь впервые за весь вечер. — До свидания, товарищ Прохоров.

— Меня зовут Ефим, а фамилия моя, я думаю, вам и не интересна?

— Вот и хорошо, — сказал Кузьма, — вот и познакомились.

— Филипп Степанович, его зовут Ефим, фамилии я пока, к сожалению, не знаю, во всяком случае, не Прохоров. Вы попросите Монастырева, он вам всех Ефимов разыщет, думаю, что их не много здесь, имя довольно редкое, а я к вам попозже загляну и опознаю. Тогда обо всем и поговорим.

Рудаков поджидал Кузьму дома. Он сидел на веранде и не отрываясь смотрел на калитку. Перед ним стояла пепельница. Она ломилась от окурков. Виноградная узорчатая крыша беседки дымилась. «О чем они могли так долго разговаривать? Может, что случилось с Кузьмой? Ведь предлагал я последить за ними, пока они будут разговаривать. Всякое может произойти…»

Кузьма появился неожиданно. Он хлопнул калиткой и, весело насвистывая, подошел к Рудакову.

— Ты где так долго?

— С моим новым другом Ефимом беседовали о жизни, о делах.

— Его зовут Ефим? Он сказал сам?

— Ну, уж конечно, я в паспорт его не смотрел и в крайсправку не заявлял.

— Остроумный, — огрызнулся Рудаков. — Сиди тут и переживай за него, а он острит. Знаешь, что они могли из тебя сделать?

— Интересно?

— Котлету. Из остряков хорошие котлеты получаются, — Рудаков не выдержал и улыбнулся. — Ну ладно, как ты там?

— Не хочешь сходить в гости? — спросил Кузьма. — По дороге все расскажу.

— Какие еще гости?

— Федор Макарович нас приглашал, поп. Ты что, забыл?

…У церкви, как всегда, толпились старушки. Только что окончилась служба, но они не спешили расходиться. Они стояли и обсуждали попа, протодьякона, Марию Ивановну, которая сегодня пустила «петуха». Ребята проникли в церковь и опять столкнулись с той зловредной старухой, которая в прошлый раз ругала их. И на этот раз ребят окрестили и «анчихристями», и «супостатами», и еще бог знает кем.

Отец Федор встретил ребят приветливо. Был он сегодня одет к службе, и ребята сначала немного стеснялись его. Но потом он вышел в другую комнату, переоделся и вновь стал приветливым Федором Макаровичем. Когда электросамовар запел на столе тоненьким уютным голосом и появилась заветная бутылочка с ликером из лепестков розы, Кузьма, для приличия выждав некоторое время, заговорил о деле:

— Скажите, пожалуйста, Федор Макарович, к вам в церковь много молодежи ходит?

— Вообще-то есть, но чтобы много — я не могу сказать. Есть две барышни, очень прилежные прихожанки. Одна, правда, горбатенькая, а другая ей вроде подруги будет. И вообще есть довольно молодые женщины, только не знаю, можно ли их назвать молодежью.

— А молодые парни в вашем приходе есть?

— Нет, пожалуй, ни одного юноши я вам назвать не могу.

— Скажите, пожалуйста, — Кузьма задумался, — а если человек верит в бога — он обязательно должен идти в церковь?

— Зачем же обязательно? Он может нести веру в себе, была бы она только сильной и искренней, настоящей…

— У меня есть один знакомый, — сказал Кузьма, — он верит в бога…

— Всякая вера достойна уважения и преклонения, независимо от того, открыта она или протекает втайне, — мягким басом пророкотал поп.

Рудаков заерзал. Видимо, его смущали проповеди священника. Ему не сиделось в уютном поповском доме, наливка не лезла в горло, чай не пился.

Но Кузьма еще долго разговаривал о погоде, о последних событиях во Вьетнаме и только под конец спросил:

— А кто может ненавидеть церковь? Могут ли вообще люди ненавидеть церковь, не быть равнодушным, а сильно ненавидеть?

— Вопрос неожиданный и серьезный. Даже не знаю, как ответить. Ненависть — это одно из проявлений фанатизма, а последний больше подходит для самих верующих, чем для так называемых атеистов, то есть безбожников. Они обычно люди зрелого и спокойного ума, трезвой мысли, и вряд ли среди них хоть кто-нибудь способен к ненависти, к предмету, для них вполне безразличному. Не знаю, не знаю…

— Значит, вы говорите, что ненависть скорее присуща людям религиозным? Так какому же добру вы учите народ?