ЙОЗЕФ ГЕББЕЛЬС. ОСОБЕННОСТИ НАЦИСТСКОГО ПИАРА

«Мое выступление в Шпортпаласте вызвало блестящие отклики в прессе. Это не дает покоя доктору Дитриху… Мягкотелый субъект, врожденная посредственность. Но я все же избавлюсь от него»[92]. Конфликтная ситуация постепенно усиливалась вследствие того, что из‑за системы дублирования функций, принятой в Третьем рейхе, эти двое все время «сталкивались лбами»:

«Он (Дитрих) наделен посредственными способностями, ничтожество с гипертрофированным честолюбием. Теперь мне, наверное, придется, хотя это для меня и не просто, обратиться к фюреру. Так как компетенции… должны быть разграничены. Нынешняя ситуация постепенно изматывает нервы»[93].

Даже в последние дни войны, когда делить, казалось, было нечего, Геббельс продолжал свои попытки перекраивания сфер влияния, сопровождая их соответствующими комментариями в дневнике:

«Разумеется, я не могу утаить от фюрера то, что доктор Дитрих создает для сегодняшней пропаганды точно такие же трудности, как и в свое время для пропаганды ужасов большевизма. Я привожу фюреру несколько примеров, которые вызывают у него крайнее раздражение и гнев. Он прямо на ходу решает немедленно сместить доктора Дитриха с его поста… Это будет для меня большим облегчением. Доктор Дитрих — явный трус, он не справляется с задачами, вызванными нынешним кризисом. В подобные моменты нужны только сильные личности, прежде всего такие, которые слепо выполняют все, что им поручено. А доктор Дитрих к такой категории не относится. В своей работе я извожу на него столько сил, сколько фюрер изводит на своих генералов»[94].

В конечном итоге Геббельс добьется своего — отправит Дитриха в отпуск на неопределенный срок, Действие это не будет иметь в свете сложившейся обстановки ровным счетом никакого значения, однако принесет министру огромное удовлетворение.

Все это произойдет «под занавес», а первоначально сменивший Функа на посту статс–секретаря министерства Дитрих возглавлял три сектора, получив весьма объемный фронт работ. В его ведение попали подотделы немецкой прессы, иностранной и журнальной. О секторах немецкой и иностранной прессы можно было сказать, что они выполняли функции своеобразных фильтров, через которые проходило все, что печаталось газетами, а также публикации собственно министерства.

О том, как работали эти фильтры, сохранились интересные воспоминания представителя Си–би–эс в Берлине Уильяма Ширера. Этот человек был одним из тех, кто имел негативный опыт общения с представителями соответствующих секторов. «Вина» этого американского журналиста перед руководством Третьего рейха заключалась в следующем: позволил себе написать правду о том, что режим торопливо скрывает следы притеснения евреев в Гармише, где в 1936 году вот–вот должны были состояться зимние Олимпийские игры. В его корреспонденциях, в частности, упоминался тот факт, что нацисты торопливо убирают отовсюду таблички: «Евреи нежелательны». Ширер ничуть не сомневался, что подобные надписи вернутся сразу же после Олимпийских игр. В ответ немецкие газеты разразились оскорбительными публикациями и обвинениями в попытке сорвать игры. Сначала Ширер терпел: он был не новым в журналистике и в политике человеком и знал правила игры, но вскоре и его терпению пришел конец.

«С каждой новой газетой, которую курьер приносил днем в офис, я все больше заводился. Большинство позвонивших мне друзей советовали не обращать внимания и говорили, что если я полезу в драку, то меня вышлют. Но в статьях было столько преувеличений и клеветы, что я уже не мог себя контролировать. Я позвонил в офис Баде[95] и потребовал встречи с ним. Его не было на месте. Я продолжал звонить. Наконец секретарь сказал, что его нет и он едва ли придет. Около девяти вечера я уже не мог себя сдерживать. Я отправился в министерство пропаганды, прошмыгнул мимо охраны и ворвался в офис Баде. Как я и предполагал, он был там и сидел за своим столом. Я без приглашения сел напротив и, пока он не пришел в себя от удивления, потребовал извинения и признания ошибки в германской прессе и по радио. Он начал орать на меня. Я заорал в ответ, хотя от волнения не помню, что говорил, и речь, вероятно, была бессвязной. Наш крик, видимо, встревожил пару лакеев, потому что они открыли дверь и заглянули в кабинет. Баде приказал им закрыть дверь, и мы снова пошли друг на друга. Он стал колотить по столу. Я в ответ. Дверь поспешно открылась, и вошел один из лакеев, якобы предложить шефу сигареты. Я закурил свою. Еще дважды на наш стук заходил лакей, один раз опять с сигаретами, другой — с графином воды. Но я начинал понимать, что ничего не добьюсь, что никто, и меньше всего Баде, не обладает такой властью или просто порядочностью, чтобы внести даже самое маленькое исправление в механизм нацистской пропаганды, который уже запущен, какую бы великую ложь он ни символизировал. В конце концов он успокоился, стал даже слащавым. Заявил, что они решили не высылать меня, как планировали вначале»[96]…