Йоше-телок

Раввины переглядывались. В их глазах читался ужас. Только пришелец оставался спокоен. После горбицких вошли свои, нешавские хасиды. От их бодрости, бурлившей в Бялогуре, теперь не осталось и следа. Они съежились и умолкли. На все вопросы ребе они отвечали молчанием, не могли и слова вымолвить.

— Горе нам! — дрожали одни, глядя на чернобородого пришельца. Другие закрывали глаза руками.

Авиша-мясника охватило такое бурное веселье при виде человека, на которого всем было велено смотреть, что он забыл, где находится, и стал кричать во весь голос, как на бялогурском рынке:

— Вот так телок! Да это бык, не будь я еврей! — Он даже хлопнул пришельца по колену. — Йоше, черт дери твоего деда с прадедом!..

Все охнули. Исроэл-Авигдор схватил высокого мясника за шиворот и с неожиданной силой вышвырнул его за дверью. Один лишь пришелец оставался спокоен.

Наконец Исроэл-Авигдор впустил саму дочь шамеса. Отец хотел зайти вместе с ней, но габай не пустил его. Ребе привстал с кресла, чтобы разглядеть полунемую женщину. Ни на одну посетительницу он не смотрел еще так гневно, как на толстую Цивью с ее глупым смеющимся лицом.

— Отвечай, — сразу же разбушевался он, — ты стоишь перед раввинским судом, не относись к этому легкомысленно. Говори только чистую правду, чтобы на том свете тебя не пороли розгами. Подойди, хорошенько присмотрись к человеку, что сидит здесь, и скажи, кто он.

Цивья подошла к нему и захихикала.

— Хи-хи, Йоше! — смеясь, выкрикивала она. — Телок убежал… Цивьи телок… хи-хи-хи…

Ребе подошел вплотную к хохочущей женщине.

— Слушай! — крикнул он. — Чем ты можешь доказать, что этот человек — твой муж?

Цивья не ответила.

— Ты… муж… — смеялась она. — Пошли, Йоше… Бялогуру… хи-хи-хи…

Она прижалась к нему, схватила за руку. Трое судей содрогнулись. Только пришелец сидел спокойно, как будто речь шла не о нем. Исроэл-Авигдор за руку оттащил Цивью от него.

— Имей уважение! — крикнул он. — Отойди, дура!

Ребе уселся в кресло, и его стариковское заросшее лицо, до этой минуты гневное, расплылось в улыбке, в издевательской ухмылке.

— Бялогурский даен! — воскликнул он. — Был ли Йоше-телок из Бялогуры ученым человеком или невеждой?

— Он только псалмы читал, — ответил даен.

Каждый волосок в густых космах ребе затрясся от беззвучного смеха.

— Я заявляю перед судом, — сказал он, — что реб Нохем, мой зять, — великий ученый, знаток каббалы.

Судьи сидели неподвижно.

— Исроэл-Авигдор, — сказал ребе, — расскажи суду все, что ты видел и слышал от реб Нохемче, когда тот вернулся ко двору.

Исроэл-Авигдор встал перед судьями и пылко заговорил:

— В дни покаяния, перед судом трех раввинов, перед моим ребе и всеми присутствующими, я обязуюсь рассказать все, что знаю, без утайки, без лукавства, без всякой задней мысли.

Он внятно, громко, чеканя каждое слово, рассказал раввинам обо всем: о книге, в которой они нашли загнутую страницу, о том, как он пошел с реб Нохемом в микву и осмотрел все приметы на его теле. Он не пропустил ни одной детали, не забыл ни малейшей подробности. Ребе сиял. При каждой примете, которую упоминал габай, заросшее лицо ребе все сильнее расплывалось в улыбке… Остальные раввины сидели, раскрыв рты от изумления и страха. Лишь пришелец сидел спокойно, неподвижно, как и прежде.

Под самый конец ребе велел привести свою дочь.

Он назвал ее не «Серл», как обычно, а «жена реб Нохема», чтобы придать ей важности. При этих словах все собравшиеся встретились глазами. В комнате стояла тишина, такая мертвая тишина, что никто даже дохнуть не смел. Только пара мух с жужжанием билась в оконное стекло.

Сереле явилась бледная, но решительная, готовая сражаться со всеми, кто захочет отобрать ее молчаливого мужа, которого она ждала пятнадцать долгих лет. Держась прямо, она подошла к столу, отступила на шаг назад, чтобы не стоять слишком близко к суду.

Ребе велел ей подойти ближе.

— Дочь, — сказал он так мягко, как никогда прежде, — женщина, которая стоит в углу, дочь шамеса и могильщика из Бялогуры, что в русской Польше, говорит, будто твой муж реб Нохем — не Нохем, а некий Йоше-телок, что они поженились на кладбище во время эпидемии, а потом он оставил ее соломенной вдовой. Скажи перед судом все, что знаешь о реб Нохеме. Ничего не утаивай.

Серл, дочь ребе, повернулась в угол комнаты, где стояла дочь шамеса. Прежде чем рассказывать раввинам все о муже, о каждой примете, Серл хотела сначала увидеть ту, что желает ей зла, клевещет на нее, хочет обокрасть ее, отобрать человека, который сидит за столом — молчаливый, чужой и в то же время такой родной. Она даже сдвинула со лба черную шелковую косынку, которую надела впервые после пятнадцати лет «вдовства» — немного сдвинула вверх, чтобы лучше видеть ее, ту, на кого указал ребе.