Йоше-телок

Насколько весела была Цивья, настолько Йоше, сидевший во главе стола, был печален и угрюм. Он не говорил ни слова, не отвечал, даже когда пили за его здоровье. Взгляд его был неподвижен, уста немы. Он позволял людям делать с собой все, что они хотели. Молчал, когда его вели в микву, когда его с ног до головы одевали в новое. Молчал, когда его под руку вели на кладбище, молчал, когда его усадили во главе накрытого стола, в окружении гостей.

Йоше подбадривали, пытались рассмешить. В его молчании люди видели недобрый знак. Они хотели, чтобы он улыбнулся, хлопали по плечу:

— Эй! Жених подобен царю! Не вешай нос.

Шимшон-знахарь из кожи вон лез. Своими рифмами и остротами он мог бы развеселить самого великого угрюмца. Он болтал, играл фрейлехсы[147], проделывал кунштюки: надевал капоту шиворот-навыворот. Но Йоше ни разу и бровью не повел. Весельчаки, большие мастера потешать народ на свадьбах, танцевали казачок, взметывая полы капот, засовывали в рот кончик бороды и вытворяли такие штуки, что люди покатывались со смеху. Смеялся даже реб Мейерл. Бледное лицо Йоше ни разу не осветилось весельем. Он был в таком же оцепенении, как и тогда, когда его привели к раввину.

Свадьбу играли второпях, и под хупу молодых повели еще засветло, чтобы не оставаться вечером на кладбище.

У семейного склепа реб Борехла, женского ребе — того самого склепа, где Цивья таскалась по ночам с чужими парнями, — теперь поставили хупу. Под звуки веселых маршей, которые Шимшон-знахарь перенял у казацких музыкантов, в мерцающем свете свечей люди взяли жениха и невесту под руки и повели к хупе.

По дороге кое-что произошло.

Одна молодая женщина, мать умершего ребенка, по дороге к хупе увидела могилу сына и припала к холмику.

— Хаимл! — закричала она. — На кого ты меня покинул?

Вместе с ней заголосили и другие женщины. Но реб Мейерл быстро унял этот приступ скорби.

— Женщины, не плачьте! — приказал он. — На свадьбе надо радоваться.

Марши реб Шимшона загромыхали так, что плача уже не было слышно.

— А ну, живей, веселей! — подзадоривали друг друга музыканты.

Несколько женщин взялись за калач — большой свадебный калач, покрытый позолотой, украшенный птицами и лесенками из теста, — и пустились в пляс. Они танцевали задом наперед, пылко, развязно. Хлеб они поднимали вверх, не давая мужчинам выхватить его, и галдели:

— Гоп, гоп, молодые, гоп!

Маленькие девочки водили хоровод, писклявыми голосами напевая свадебную песенку:

Мы от крыши до земли
Все домишки подмели,
Все кроватки застелили,
Всех дочурок нарядили…

Цивью прямо-таки подбрасывало, люди еле удерживали ее, чтобы не запрыгала. Йоше стоял под хупой безмолвно и неподвижно. Он даже не надел невесте кольцо на протянутый палец.

— Ну, жених, исполни святой обряд, — подбодрил его раввин.

Тот не шевельнулся. Люди взяли его руку и поднесли к пальцу невесты.

Никто даже не слышал, чтобы он произнес «Ты посвящена мне»[148].

Один Куне говорил потом, будто он слышал.

Реб Мейерл нахмурился, но в конце концов сдался.

— Ладно, — сказал он, — поздравляю молодых!

Так же немо и неподвижно сидел Йоше после хупы за свадебным столом рядом с новобрачной. Цивья шумно хлебала бульон, уплетала кушанья за обе щеки и подталкивала мужа локтем:

— Хи-хи-хи, вку-у-сно… почему Йоше не ест? Хи-хи-хи…

Он ни слова не сказал людям, что пригласили его к своему столу и пили за его здоровье. Даже реб Мейерлу, раввину, Йоше не подал руки.

— Телок он и есть телок, — раздраженно говорили гости.

Жениху досталось много подарков. Богатые люди давали три рубля, зажиточные — рубль, кто победнее — полтину, ремесленники — пятиалтынный. Шимшон-знахарь каждую сумму увеличивал втрое:

— Богач реб Мойше Мехелес жалует три рубля с желтой изнанкой…

Желтая изнанка была у рублевой ассигнации.

Все спешили, подгоняли церемонию. Никто не хотел оставаться вечером на кладбище.

По домам расходились торопливо. Люди чувствовали себя спокойнее, оставив каменную кладбищенскую ограду далеко за спиной. Только на рыночной площади им начали приходить на ум греховные мысли о новобрачных. В первый раз такое случилось, когда они вели беременную невесту к хупе; это породило у них дурные мысли, которых не надо бы позволять себе на кладбище.

Когда гости ушли, Куне-шамес собрал еду со стола и неспешно понес ее в дом. Так же неспешно он пересчитал подаренные жениху деньги и положил все за пазуху.

Он залез на печь, где всегда спал Йоше, и погасил лампу.

— Дети, — сказал он, — вы будете спать в кровати.

Цивья бросилась на кровать почти не раздеваясь. Она устала от танцев, шума и веселья. У нее выдался тяжелый день, слишком тяжелый для ее большого срока. Она сразу же захрапела, как и ее отец на печи.

Йоше даже не подошел к кровати.