Йоше-телок

Родные Малкеле были счастливы, но неспокойны. На девку нашла дурь — так они истолковали ее согласие на брак, — очередная дурь Малкеле-чертовки. Они не верили, что дело дойдет до свадьбы — слишком уж хорошо знали племянницу. Девчонка доставила им немало огорчений, в точности как ее мать. К семнадцати годам она уже успела трижды сбежать из дядиного дома, и трижды ее под большим секретом возвращали домой.

— Дурная кровь, — говорили о ней в семье, понизив голос, — от матери вместе с молоком передалась.

Мать Малкеле, дочь ребе и невестка другого ребе, тоже сбежала из дома. Мать была на пятнадцать лет старше дочери. В четырнадцать она вышла замуж, а через год родила. Спустя одиннадцать лет после свадьбы, когда Малкеле было уже целых десять лет и ее уже начали сватать, — она, двадцатипятилетняя мать с дочерью на выданье, вдруг бросила двор, мужа и дочку и сбежала в Будапешт с венгерским офицером, кавалеристом из городского гарнизона.

Семья прокляла беглянку, наложила запрет на ее имя. Ее болезненный муж, сын ребе, умер от тоски и стыда. Но все это держали в тайне. Даже при дворах других ребе ничего не знали об этой истории. Считалось, что она лечится за границей.

Сироту Малкеле отдали на воспитание тете. Своих детей у Эйделе не было, и она захотела забрать ребенка к себе. Дом Мехеле-заики славился благочестием и набожностью, они с женой хотели воспитать маленькую Малкеле порядочной девушкой.

Дядя сразу же взялся за работу, принялся втолковывать Малкеле еврейскую традицию, читать ей трактаты по этике и часами, заикаясь, рассказывать об аде, где жгут и жарят грешников. Дядя был большой знаток по части ада, знал все о мире хаоса[64], умел описать все котлы со смолой, все утыканные колючками ложа. А тетя, женщина ленивая, начала помыкать маленькой племянницей, все время приказывала ей принести, подать, снять с нее туфли — чтобы, держа девочку в узде, вырастить из нее послушную еврейскую девушку.

Но девочка сразу же восстала и против дяди, и против тети. Рассказы об аде она и слушать не хотела.

— Я это уже слышала, — резко обрывала она дядю и поворачивалась к нему спиной.

И тете она тоже не желала повиноваться. Эйделе окликала ее по десять раз, прежде чем Малкеле отзывалась. И даже когда тетя рассказывала ей истории о праведниках и праведницах, она пропускала все мимо ушей.

— Тетя Эйделе, расскажите лучше про маму, — перебивала она посреди истории, как раз когда Бал-Шем сражался с волколаком[65].

Тетя не давала ей договорить до конца.

— Не говори о ней, — запрещала она. — У тебя нет больше мамы. Твоя мама — это я.

— Нет, моя мама — это моя мама! — топала ногами девочка. — А ты только тетя!

И в семье начали побаиваться маленькой Малкеле.

— Совсем как мамаша, да сотрется ее имя! — бормотали они.

В точности как мать, Малкеле росла быстро и выросла высокой, стройной и гибкой, словно прутик. Глаза у нее были черные, пронзительные, и чернота эта была не еврейская. В них таилось что-то буйное, цыганское. И волосы у нее были буйные, такие черные, что даже синевой отливали, но не кудрявые, а прямые; они ниспадали ровными прядями. Ни один локон не вился у ее виска. Такими же резкими, черными и прямыми были ее брови — длинные, густые, смыкавшиеся над прямым тонким носом, который немного расширялся ближе к нервным, подрагивающим ноздрям.

Каждый раз, расчесывая девочке волосы и заплетая их в толстые косы, тетя непрерывно вздыхала:

— Еврейской прелести ни на грош. Вы только посмотрите на эти прямые патлы, острые плечи, как у шиксы… Совсем как у той…

Под «той» подразумевалась ее мать, которую не называли по имени. И в точности как «та», Малкеле никого не уважала, никому не позволяла собой командовать; она была упрямицей, неистовой тиранкой, и у нее случались дни безумия — дни хохота, прыжков и буйства без всякой на то причины — и дни внезапного молчания, озлобленности и меланхолии, без всякой на то причины.

— В ребенке сидит нечистая сила! — часто говорила тетя дяде. — Какой-то черт.

Нечистая сила заполоняла все дни Малкеле: и веселые, и печальные. Девочка любила играть, но играла она необычно, иначе, чем другие дети, чуть не разнося дом в щепки. Она собирала полный дом детей. Переворачивала все старые кожаные стулья, выдвигала все ящики столов, выбрасывала из них дядины бумаги, рукописи и родословные документы, сооружала из стульев и ящиков скорый поезд, который едет далеко, в Венгрию, в Будапешт, где живет мама.

Помимо поездов, она еще любила играть в свадьбу. Она вытаскивала из тетиных шкафов старые шелковые свадебные платья, кринолины, меха, старые шляпки с разноцветными птичьими перьями и наряжалась в них. У тети где-то была спрятана шкатулка с украшениями — брошью, цепочкой, ниткой жемчуга, драгоценными шпильками; девочка навешивала все это на себя, втыкала в волосы и изображала из себя невесту.

Тетя поднимала крик:

— Малка, ты меня по миру пустишь! Все платья мне перепортишь, чертовка! У меня же только и есть, что эти несчастные тряпки!..