Иоанн Кронштадтский

Что же касается Исидора, то возьмем его под защиту. Это был далеко не рядовой епископ, и не только «строгость» ему была присуща. После смерти в 1867 году московского митрополита Филарета (Дроздова) иерархи Русской церкви смотрели на Исидора, по выражению Антония Храповицкого, «как на своего отца». Он пользовался громадным нравственным влиянием и авторитетом. С его именем связана целая эпоха в жизни Церкви. Он был удостоен всех наград, присвоенных духовным лицам, включая патриаршие отличия: право ношения двух панагий и предношения креста в священнослужении. Профессор Петербургской духовной академии А. Л. Катанский так писал о нем: «…крайне сдержанный, в высшей степени спокойный до поразительной невозмутимости, ровный, вежливый в обращении, склонный к юмору, чуждый порывов к произволу и часто встречающемуся архиерейскому деспотизму (! — М. О.), глубоко проникнутый чувством законности, в высшей степени дальновидный; наконец, искренне сочувствовавший успехам духовной науки»[107].

Можно сказать, что Исидор был олицетворением победоносцевской эпохи[108]. Все знавшие его называли в качестве одной из основных черт его характера «полнейшее отсутствие желания прать против рожна». Он был «безучастен», помня о традициях синодального периода, вроде высылки из Петербурга обоих Филаретов (Московского и Киевского), и не встревал в вопросы общей церковной политики, подвластной государству.

Разные об этом времени остались свидетельства и мнения, но нельзя не прислушаться к тому, что писали иерархи православные. Вот, к примеру, рассуждение митрополита Флавиана (Городецкого): «Военных повышают за храбрость, профессоров за ученость, нашего же брата — за ничегонеделание, а кто много проповедует, горячится да пишет доклады, того, как беспокойного человека, оставляют подальше… За что меня сделали иерархом без академического образования? За то, что заметили во мне человека молчаливого и уступчивого. Государству не нужны сильные церковные деятели: оно терпит религию только в самых слабых дозах»[109].

Не вступая в какое-либо противостояние с государством и даже не помышляя об этом, Исидор усиленно занимался делами своей епархии. Хлопотал об обеспечении быта духовенства, о развитии благотворительности и церковно-приходского образования. Как ученый он занимался русским переводом Библии и вынес на своих плечах всю тяжесть ее издания. Но «ученость» его — это не синоним научных знаний и мировоззрения, это верность православному взгляду на мир, и здесь он был вполне «обычным». Именно ему принадлежит дурная слава гонителя российской науки. К примеру, по его настоянию в 1866 году «за изложение самых крайних материалистических взглядов», противоречащих религиозным представлениям о человеке и его душе, был наложен арест на книгу русского физиолога и мыслителя И. М. Сеченова «Рефлексы головного мозга». Более того, Исидор просил Синод сослать Сеченова «для смирения и исправления» в Соловецкий монастырь «за предерзостное душепагубное и вредоносное учение». Автора зачислили в число «неблагонадежных» и запретили ему читать «лекции для народа». Хотя спустя годы арест на книгу был снят, но до 1894 года она числилась в списках книг, запрещенных для хранения в библиотеках.

Записи в дневнике свидетельствуют, что была еще одна тема, постоянно обжигавшая Иоанна. Это чувство сословной приниженности и как ответная реакция — преследовавшее его годами чувство осуждения «богатых и праздных». Эти два чувства разрывали его внутреннее «я». Он ни на минуту не забывал, что его отец — дьячок, а не рукоположенный дьякон или священник, и что он стоит на очень низкой ступени православной иерархической лестницы. Сам Иоанн раз за разом пенял себе в дневнике за чувство стыда, которое пробуждалось в нем и мешало вести службу при виде лиц высокого социального положения, богатых и образованных. Возникало ощущение, что он «предает Христа» и Богородицу, внутренне съеживаясь из-за присутствия на службе «архиереев, протоиереев, разных чиновных — светских, военных, школьных, богатых и знаменитых»[110].

Он понимал, что, войдя в мир духовного сословия, он все больше и больше отдаляется от среды, в которой жили его отец и семья; и чем дольше он жил «новой жизнью», тем все менее ему хотелось — и он даже этого страшился — вернуться в прежнее состояние. Но его «низкое происхождение» бунтовало против тех, кто, как ему казалось, жил праздно и суетно, в пресыщении всем житейским, с влечением ко всему светскому и не по средствам. Конечно, то был не социальный протест, или, скажем так, — возможный социальный протест облекался в негодование по отношению к тем «знатным и сильным», кто жил не по Христовым заповедям.