Иоанн Кронштадтский

Православные иерархи рассматривали указ как «покушение» на права господствующей Церкви, «унижение» ее перед иными вероисповеданиями и как неоправданную «уступку» инославным и иноверным сообществам[228].

Либеральная общественность требовала продолжения реформ. С. Н. Булгаков, как бы обобщая ее претензии, писал: «Мы не верим в совместимость начал этого указа со всем нашим строем, которому он так противоречит. Здесь возможно только одно из двух: или произойдет коренное изменение всего строя, и неизбежным и само собой разумеющимся последствием этой ломки в числе других личных прав явится и свобода совести, или же начала указа будут какими-нибудь «временными правилами» и министерскими указами искажены до неузнаваемости… Закрывать глаза на эту окончательную импотенцию бюрократического строя осуществить в полной мере хотя бы религиозную веротерпимость было бы преступным легкомыслием. Одно из двух: или указ 17 апреля есть лишь первый шаг в ряду коренных реформ, которые только и могут укрепить его начала, или же он, в лучшем случае, будет отнесен историей к числу несовершенных благих порывов»[229].

Иоанн Кронштадтский никогда не был близок к церковным верхам и в силу этого не мог повлиять каким-либо образом на общецерковную позицию по вопросам вероисповедных реформ в сложный период начавшейся революции. Он мог лишь реагировать на свершившиеся правительственные и Святейшего синода решения. Его собственные взгляды на систему государственно-церковных отношений, место и положение православной церкви в обществе фактически были идентичны взглядам Победоносцева и консервативной части православного епископата.

Немного оправившись после болезни и ознакомившись с правительственными актами, Иоанн резко их осудил. «А что такое свобода в вере, — рассуждал он, — которая допущена даже правительством? Свобода исповедовать веру, какую кто хочет; при этом даже православным не возбраняется оставлять свою веру и идти хоть бы в магометанство и идолопоклонство; свобода в вере по-нынешнему допускает хулить всячески — кто только захочет — и свою веру православную, потому что исповедники других вер уважают и хвалят свою веру или иноверие. Писатели неблагонамеренные, по крещению православные, действительно свободно, без зазрения совести дурно отзываются о православной вере и о ее Церкви, о пастырстве ее. В особенности в хулении православной веры превзошел всех граф Лев Толстой, совершенный отступник от Бога, поклонник своего «я» и слепого разума человеческого… Это ли свобода, чтобы вконец убить веру и надежду народа?»

Осуждение данных правительством вероисповедных свобод было в крови Иоанна. Припомним, что еще в 1901 году он весьма зло и безапелляционно набросился на предводителя дворянства Орловской губернии М. А. Стаховича, «посмевшего» публично на съезде духовенства выступить в защиту свободы совести и о желательности установления свободы перехода для подданных из одного вероисповедания в другое. «В наше лукавое время появились хулители Святой церкви, как граф Толстой и в недавние дни некто Стахович, которые дерзнули явно поносить учение нашей св<ятой> веры и Церкви. Что же это? Отречение от христианства, возвращение к язычеству, к одичанию, к совершенному растлению нашей природы? Вот куда ведут наши самозваные проповедники».

В условиях набирающей обороты революционной волны в начале октября 1905 года под председательством Николая II в Петергофе открылись заседания комиссии из высших сановников для разработки программы мер по «усмирению революции» и выходу из общественного кризиса. Единства не было: кто-то предлагал введение конституции и создание совещательного органа, кто-то — взятие на себя императором диктаторских полномочий.

9 октября к императору был вызван председатель Комитета министров Витте, только что с триумфом возвратившийся из Америки после заключения Портсмутского мира с Японией. Ему было предложено подготовить проект некоего «успокоительного» документа в виде манифеста. Витте выполнил указание императора, но тот посчитал чрезмерными зафиксированные в нем обещания прав и свобод. И сам Николай, и по его просьбе министр Императорского двора граф В. Б. Фредерикс, и начальник канцелярии Императорского двора А. А. Мосолов пытались повлиять на Витте и заставить его смягчить проект. Тот оставался непреклонным, заявляя: «Либо государь мне доверяет и тогда подпишет мой проект Манифеста, как я его представлял, либо не доверяет, тогда пусть поручит это дело Будбергу, Горемыкину или кому другому, кого сочтет достойным»[230].