Интервью со смертью

А вместо всего этого… Догадывается ли кто-нибудь из тех, которые спрашивают меня по утрам: «Как дела?» и которым я отвечаю как полагается: «Спасибо, хорошо. А у вас?» — догадываются ли они, что было со мной нынче ночью? Ибо этот секретер с высоким книжным шкафчиком, множеством мелких ящичков по бокам и откидной крышкой иногда кажется мне алтарем, и я преклоняю пред ним колена. Не так явно, чтобы Клонц, окажись он рядом со своим новым фотоаппаратом, мог бы запечатлеть мою позу на пленке. Для Клонца и его аппарата она невидима. И тем не менее это так. Я стою на коленях и заламываю руки. Совсем как на полотнах старых мастеров. Разве с той разницей, что я и в земном поклоне все равно не верю, что склоняюсь перед кем-то сущим и своими жалобными вздохами могу добиться его помощи.

Я опускаюсь на колени совсем так, как вбирают голову в плечи, когда вблизи вдруг грянет выстрел. Я опускаюсь на колени потому, что из этой позиции меня труднее всего повалить. Что происходит у меня в душе в это время? Что тут спрашивать? А ничего! В том-то все и дело. Ничего. Там ничего больше не осталось.

Если удастся простоять достаточно долго, то дождусь в этой жалкой позе утра, которое принесет с собой то, что принято называть заботой о хлебе насущном. Что проку говорить о душевных муках, важен лишь результат. А результат в данном случае состоит в том, что я все еще жив. И только. «Как дела?» — «Спасибо, а как у вас?»

Где-то в тумане утра растворяются образы моего ночного коленопреклоненного бдения.

Тот, кто через полтораста лет будет сидеть за этим секретером, снедаемый злобой на Клонца, оглянется назад и посмотрит мне в глаза. Как это люди выносили такое раньше?

В поисках ответа я тоже оглядываюсь назад и вижу, что тот, кто до меня мучился над тем же вопросом, этого вынести не смог. Думаю, именно он и сказал: «Каждая твоя строка должна быть написана так, словно она последняя». Однако его собственные последние строки, вероятно, были очень схожи с теми, что я сейчас пишу, потому что он не счел возможным сохранить их для будущего. Он их стер, он их сжег. И ладно, что так; большинству до них дела нет, а немногим и так все ясно. Может, ему следовало бы все же чуть больше думать об этих немногих? Не затем, чтобы что-то им объяснить, нужды в том нет, а ради того, чтобы еще раз хоть на секунду задержаться мыслью на написанном? Но он этого не сделал. Рывком оторвался от секретера, встал и сказал: «Все, точка». Он вышел из комнаты, отправился в парк или на озеро. И был счастлив: никогда больше не придется иметь дела с Клонцем. Он поставил точку.

Ах, какую опасность навлек он на нас тем, что был счастлив!

Чтобы не впасть в соблазн этого счастья, мне пришлось вести жизнь изгоя. Ведь я жаждал отомстить еще и за него и потому нападал на все, что вынудило его поставить точку. Но только еще дальше скатился — уже к самому краю.

Тогда я всерьез обозлился и бросил ему в лицо:

Мы, призванные противостоять
небытию; мы, на переднем крае
стоящие, как ты, оберегая
перед лицом Ничто любую пядь,
мы до рожденья преданы тобой,
умерший брат. И наше обвиненье
да слышит будущее поколенье:
из-за тебя мы проиграли бой.
Здесь каждое усилье — пораженье:
открыта рана. В страшном окруженье
ответствуй нам, не опуская глаз:
что, брат, пробило брешь в твоем величье?
Миг слабости, минута безразличья?
Но брешь твоя теперь зияет в нас.

Но я порвал эти строки. Кто дал мне право перекладывать на другого вину за свои неудачи?

Этот другой — всего лишь повод. И обвинение вовсе не ему адресовано. Самого себя хотел я призвать к ответу.

Я стою посредине между тем, кто был до меня, и тем, кто придет после. И если тот, кто придет, оглянется, ища совета, он увидит сначала меня, и я, стоящий посредине, смогу прикрыть собой того, кто был до меня. Но если в этот миг я буду беспомощно стоять на коленях, он сможет через мое плечо заглянуть в более отдаленное от него прошлое.

Высказать все это мучительно трудно. Так что меня не удивит, если я услышу что-нибудь вроде: «Почему бы ему не отойти в сторонку, если его тошнит? Зачем марать наши последние надежды блевотиной своих мук?»

Но тогда как измерить глубину нашего падения, если мы все отойдем в сторонку и будем делать вид, что все хорошо? Да и где она, эта «сторонка»? Дома лежат в развалинах, маскарадные костюмы изодраны в клочья, а высокие слова потеряли былое звучание. И будь ты хоть самый великий актер, в какую бы позу ты ни встал, все сразу смекнут, где у тебя болит.

Что, если бы мне удалось обмануть кого-то и я дружески протянул бы ему руку, а он, не поняв обмана, ответил бы мне тем же? И только потом бы разглядел, что держит в руке ложь?