Интернат

Наступил в темноте. Ругается, быстро проходит в тёмный коридор, идёт на ощупь, выставив вперёд руку с мёртвыми пальцами. Из коридора попадает в спальню. Два десятка кроватей с разодранными матрацами, разорванными подушками, грязными простынями. Как будто здесь кто-то долго и тщательно проводил обыск. И ничего не нашёл. На чём же они будут спать, думает Паша. Так, словно сейчас это самое главное: на чём будут спать дети, когда вернутся сюда? На чём они будут спать? Нельзя ведь спать на растерзанных матрацах? И на вывернутых подушках спать нельзя. И ложиться на эти серые, перетоптанные простыни – тоже нельзя. Так на чём же они будут спать, на чём? Паша понимает, что нужно уходить, нужно забирать малого, который ждёт там, на ступеньках, и идти дальше, что тут пасти особенно нечего, что спать здесь, на этих перекрученных матрацах просто небезопасно, нужно идти, идти как можно скорее, как можно дальше, но он стоит, смотрит на разгромленную спальню и не в состоянии двинуться. Лишь смотрит прямо перед собой, в чёрный проём двери, ведущий в следующую комнату, и говорит сам себе: туда не входи, ни в коем случае, ни за что, не входи. И медленно, как мертвец в кино, направляется к этому проёму. Идёт, давя ботинками рваные подушки, топчет простыни, оставляет следы на раздавленных альбомах для рисования, ни в коем случае, говорит сам себе, ни за что, и идёт, переступая через коротенькие одеяла, острые обломки конструктора, не входи, не входи, повторяет, выставляет руку вперёд – и рука проваливается в темноту, по запястье, по локоть, по плечо, ни за что, говорит себе в последний раз и проваливается в черноту. Выходит с другой стороны, оказавшись в следующей комнате, очевидно, в складском помещении при столовой: вдоль стен стоят пустые полки, на которых, по всей видимости, стояли банки с консервированными фруктами и овощами, на подоконнике громоздятся пустые коробки из-под печенья, по полу рассыпана соль. А в углу сереет большой промышленный холодильник. И вот Паша подходит к холодильнику. И прислушивается к нему, как к гигантскому мёртвому сердцу. А оно, как и положено мёртвому сердцу, не подаёт никаких признаков жизни. И тогда Паша берётся за ручку – не открывай, ни за что не открывай! – и тянет её на себя. А в лицо ему бьёт такая нестерпимая, такая тяжёлая и убийственная вонь, что-то настолько разрубленное, растерзанное и сгнившее, что-то настолько резаное, колотое и ампутированное, что Паша резко сгибается, чтобы не сблевать, и стремглав мчится назад. Вывернутые подушки, сдвинутые кровати, чёрный коридор, мёртвые игрушки, открытые двери, чугунные батареи, луна за окном – невыносимо близкая, такая близкая, что Паше кажется, что вонь идёт именно от неё, что это луна нависает над разбитым городом, распространяя запах разрезанного тела. Выскакивает на улицу, на крыльцо, и только здесь глубоко выдыхает и хватает ртом свежий воздух, аж закашливается, пугая малого. Тот подбегает, не понимая, что случилось, но понимая, что произошло что-то ужасное, что-то такое, о чём лучше не спрашивать. Точнее, спросить можно, но ответа лучше не слышать. Паша выбрасывает вперёд ладонь с застывшими пальцами: мол, не спрашивай, не спрашивай, не нужно. Малой молча кивает в ответ: не буду, хорошо, не буду.

+

И вот получается, что они оказались в западне. И сами себя в эту западню загнали. И как теперь выбираться – неизвестно. Почему я не забрал его раньше, с отчаянием спрашивает себя Паша. Почему не вышел из города вчера ночью? Нужно было брать малого и валить, пока была возможность. Зачем было оставаться там на ночь? Куда теперь идти? Не дай бог, что-нибудь с ним случится – что я скажу его маме? Что я скажу отцу? Малой ничего не спрашивает, хотя молчит так, что Паше невольно хочется оправдываться. А что он может сказать в своё оправдание? Что он мудак, который ждал до последнего, пока не закрылась дверь западни, и он доверчиво туда попёрся, причём не один, а потянув за собой малого. И вот теперь, когда город оказался плотно обложен, когда перекрыты все малейшие щёлки, им с малым остаётся кидаться из угла в угол, как двум крысам, отставшим от своего корабля.

Тогда малой говорит:

– Слушай, ну а как ты сюда пришёл? Помнишь?

– Ну через вокзал, – отвечает Паша, подумав.

– Ну вот и пошли на вокзал, – говорит малой. – Если его ещё не сожгли.

– Ты шо? – сомневается Паша. – Откуда ты знаешь, кто там?

– Пашка, – начинает сердиться малой, – ты здешний, инвалид, с ребёнком на руках, – говорит он, имея в виду себя. – Чего тебе бояться? А на вокзале можно будет заночевать. Дорогу найдёшь? Чтоб не через проспект идти, там точно будут стрелять.

– Думаю, найду, – отвечает Паша. – Попробую.

Чёрта с два я тут что-нибудь найду, злится он, вглядываясь в посеребрённую лунным светом аллею. Но идёт, доверяет своим внутренним голосам, ведущим его по мёртвому городу.