Интернат

Через выбитое окно выбираются на воздух. Сначала долго с рук на руки передают маму. Паша держит вверху, Аннушка ловит на улице. Потом Паша спускает коляску. Дедушка покашливает, но смотрит на него, как на героя. Добираются до трамвайных рельсов, идут по ним. Так, по крайней мере, безопасней: кто станет минировать трамвайные маршруты? Но рельсы через какое-то время поворачивают в сторону проспекта. И тут мнения разделяются. Паша советует на проспект не ходить: там всё простреливается, говорит. Лучше идти направо, там должен быть пешеходный мост через рельсы, в той стороне начинается частный сектор, там точно никто никого не найдёт. Говорит Паша не слишком убедительно, да он и сам понимает: идти через мост он агитирует потому, что так ближе к интернату. А врать он просто не умеет, он же учитель. Куда? – перебивает его женщина с мешком. – Куда ты пойдёшь? Там вчера ещё танки стояли, возле моста. Ты что? Да нет там танков, возражает ей Вера. Откуда там танки? И вот они стоят и спорят про танки, а Паша не очень понимает, что ему делать. Хорошо, говорит, вы делайте, что хотите, а я пойду на мост. Может, так от меня отстанут? – думает он. Правильно, неожиданно говорит Вера, правильно. Я с тобой. И мы тоже с тобой, поддерживают его Аннушка с мамой, пошли. И мы, добавляет дедушка с внучкой.

Девушка с коляской молчит, но от Паши на всякий случай не отходит.

– Ну-ну, – сухо говорит на это женщина, забрасывает на спину мешок и отчаливает по направлению к проспекту.

Все остальные идут в противоположную сторону. В небе время от времени вспыхивает, где-то за их спинами начинает обваливаться со всей силы. Все замирают.

– Это же в районе вокзала, – тихо говорит Вера, но ей никто не отвечает.

Так и идут: ничего не говоря и не оглядываясь, словно опасаясь увидеть у себя за спиной что-нибудь ужасное.

+

Сейчас, шепчет сам себе Паша, хотя все слышат, ещё немного. За этим домом парк, а там уже и мост. Я знаю дорогу. Но дорогу тут все знают. Все же местные. Правда, никто не может гарантировать, что на этой дороге не наступишь на чьи-нибудь выбитые мозги. Со стороны проспекта внезапно начинается отчаянная стрельба из автомата. Паша бросается вперёд, остальные бегут за ним, добегают до тёмной хрущёвки, приваливаются к стене. Давай внутрь, кричит Аннушка, внутрь, в подъезд! Вереницей бегут вдоль стены, добегают до выбитой взрывом двери, Паша с размаху впрыгивает в чёрную яму подъезда и вдруг останавливается. В его спину утыкается Аннушка, за ней, как на поводке, тащится мама. Ну? – шипит Аннушка. – Что? Давай вперёд.

– Стоп, – тихо говорит Паша.

– Да что там? – не может понять Аннушка.

– Тихо, – шепчет Паша.

Остальные тоже вваливаются в подъезд, тяжело дышат, старик – тот аж захлёбывается, будто его держали под водой. Но все сразу понимают. Что-то не так. Застывают на месте, прислушив аются.

– Тихо, – ещё раз говорит Паша. – Слышите?

Все слушают. И слышат, как вверху из комнаты в комнату переходит ветер. И сквозняки втягиваются в одно разбитое окно и вытягиваются наружу через другое. Слышат, как капает вода в разбитом водопроводе, как ветер перетаскивает по ступеням старые газеты. А главное, совсем окаменев, слышат, как между третьим и четвёртым этажами, на лестничной клетке, кто-то осторожно дышит на свои пальцы, трёт ладонью о ладонь, надевает перчатки без пальцев и тихо-тихо, чтобы никто-никто не услышал, берёт в руки что- то металлическое. Слышат, как он осторожно-осторожно встаёт, пригибаясь выглядывает наружу, умело переступает через обломки битого стекла, оглядывает пространство, присматривается, принюхивается, чувствует рядом чьё-то присутствие – присутствие чужих, которых сюда не звали.

– Быстро, – шепчет Паша, задыхаясь от страха. – Молча. За мной.

Они обходят дом, идя друг за другом. Добегают до ближайших деревьев, перебегают от ствола к стволу. Сбоку, из прелой травы, бьёт тяжёлым духом. Не смотреть, повторяет Паша сам себе, не смотреть. Бежит дальше. Слышит, как тяжело дышат за его спиной женщины. Выбегает на детскую площадку с обгоревшими качелями, оказывается на открытом пространстве. Паша оглядывается – хрущёвка темнеет вдалеке, как кит, выбросившийся на берег от отчаяния. Окна чёрные, словно углём выпачканы, ни движения, ни голоса. От этого ещё страшнее. Бросаются дальше в парк, бегут между деревьями, сливаются с ними, сами чёрные, как деревья, кажется даже, что корявые акации тоже бегут вместе с ними. Но вот парк обрывается, Паша выбегает на асфальт, гулко топает по нему тяжёлыми башмаками, пробегает оставшуюся дистанцию и останавливается прямо перед мостом. Точнее, перед тем, что от него осталось. Поскольку даже в темноте видно, что никакого моста нет, что над заросшей тёмной балкой зависает пустота. А моста нет. Ничего нет. И спускаться вниз, к балке, – то же самое, что добровольно спускаться в ад: должна быть очень высокая мотивация. У Паши такой мотивации нет, поэтому он лишь стоит, упершись ладонями в колени, и тяжело дышит. И женщины за ним стоят, молчат и тяжело дышат.