Интернат

– Да с пальцами у него беда, – говорит ему из-за спины тот, что в кожанке. – Видишь?

Паша на всякий случай показывает всем руку, словно подтверждая: точно, беда. Лисоподобный недоверчиво приглядывается к его руке, но быстро теряет интерес – и к Паше, и к его беде.

– Кто там? – кивает головой на вокзал.

– Женщины, дети, – говорит Паша, пряча паспорт во внутренний карман.

– Военные есть?

– Не видел.

– А у тебя оружие есть?

Паша молчит.

– Да какое у него оружие? – смеётся из-за спины тот, что в кожанке. – Пошли уже.

Седой поворачивается, свистом зовет пса. Тот послушно подбегает, не поднимая на Пашу глаз, тащится за бойцами. Седой подходит к двери, уверенно тянет её на себя. Все четверо, вместе с псом, исчезают в помещении.

– Идите вы к чёрту, – говорит Паша и бредёт в сторону, на первую платформу.

+

Зимой он всегда вспоминает детство: чёрные деревья в снегах, рабочие тянутся от станции, будто охотники возвращаются с охоты. Золотые огни, синие предзакатные тени. Вот сейчас тоже зима, и праздники ещё не закончились. Дождь с туманом наполняют грунт водой, и небо от такого количества влаги похоже на утопленника у берега – набряклое, с синим отливом на сером фоне. На такое небо даже смотреть не хочется. Паша и не смотрит – сидит на лавке, с удивлением рассматривает прошлогоднюю траву под башмаками, пробивающуюся сквозь плитку и снег, зябнет на свежем воздухе. Паша поднимает капюшон, в куртке тепло, спину согревает рюкзак. Можно так сидеть бесконечно, ощущая, как ранние январские сумерки спускаются с неба, наполняют собой, словно фиолетовым красителем, пространство, размывают предметы, делают линии нечёткими. Почему он от меня ушёл? – думает Паша про пса. – Почему не остался со мной? Странное время: никого невозможно удержать, ни за кого невозможно удержаться. Впервые он почувствовал это несколько месяцев назад, осенью, когда город начали брать в клещи, железная дорога остановилась, станция затихла. В младших классах школьники про это не говорили: боялись, не знали нужных слов. Старшие тоже ничего не знали, но ничего и не боялись. Ссорились, перекрикивали друг друга, не обращая внимания на Пашу. Он не вмешивался, когда школьники просили их рассудить, отшучивался, переводил разговор на домашние задания. Это не ваше дело, говорил, ваше дело – хорошо учиться. Но они учились плохо. И вели себя плохо. И на Пашины слова просто не обращали внимания. Однажды, когда греметь начало особенно близко, Паша попробовал вывести их из класса, в укрытие, как он сказал. Его высмеяли, дети прилипли к окнам, выискивая в небе дымы. Паша постоял, потоптался на месте и пошёл в укрытие один. В коридоре наткнулся на директрису – густой слой косметики, нарисованные брови. Похожа на клоуна, который давно и много пьёт. С вами всё в порядке? – спросила. Паша кивнул: да, всё в порядке. А с вашими детьми? – спросила она без интереса. И с ними тоже – всё в порядке, заверил Паша. Дети после этого с ним разговаривать не хотели, будто его и не было. Будто не было его предмета. Когда уроки заканчивались, Паша с облегчением выдыхал и шёл домой. Когда утром нужно было идти на уроки, тоже вздыхал с облегчением. Лучше всего он себя чувствовал на той полутысяче метров, которую нужно было пройти от дома до здания школы. Иногда, возвращаясь вечером домой, присаживался на автобусной остановке, делал вид, что ждёт маршрутку. Втягивал голову в воротник, сидел, смотрел на тёмные яблоневые сады, за которыми вспыхивало и рокотало. Небо осенью такое гулкое, всё в нём отбивается и отзывается эхом, как в пустой цистерне. Что я мог им сказать, думает Паша, чему я их вообще могу научить, кроме грамматики? Каждый сам себе решает, что делать, с кем быть. Каждый сам за себя, думает Паша и плотнее кутается в куртку – от густого тумана, от сумерек, обступающих вокзал, от взрывов, снова начинающих греметь где- то за высотками.

+

– Эй, дядя, – говорит кто-то недовольным тоном, – ты тут живой?

Паша резко поднимается, ещё не до конца проснувшись, так что во рту остаётся сладкий привкус сна и покоя. Перед ним стоит Алёша: куртка застёгнута под горло, отчего голова его похожа на птичью и взгляд тоже – как у птицы. Скажем, у стервятника. Стоит, перетаптывается в холодной воде зелёными кроссовками, вытаскивает из карманов красные ладони, дышит на них холодным воздухом, шмыгает отмороженным носом, смотрит кровавыми белками.

– Идёшь, – спрашивает, – дядя, или тут будешь мёрзнуть? Давай, уплочено, надо идти.

– Иду-иду, – отвечает Паша, встаёт и видит, что Алёша здесь не один.