Интернат

В последний раз, после долгого перерыва, ездил к нему прошлым летом. Машина въехала на водораздел, а дом, как я ни искал его глазами, не выскочил, не встретил. И уже не ласточкой спускался я вниз. Чувство полета ушло, осталось лишь чувство утраты. Незаметно, с годами, из всего разноцветья ощущений, сопутствующих возвращению домой, выбилось, а теперь вот и разрослось, заглушив сопредельные травы, одно — полынное, саднящее.

Полынь.

Лето было дождливым, и по выгону, как по холке матерого зверя, прошла ее сивая рябь. Полынь была жирной, дурной и душила полезные травы, словно мстя за то, что ее, исконную жительницу здешних мест, когда-то согнали с них. На месте нашего порядка, как и на любом пепелище или заброшенном кладбище, она вообще стояла сплошным грозовым облаком, отягощенная своей паразитической тучностью и своим источаемым во влажный воздух запахом. Как тать, вползала в заброшенные хозяевами огороды и палисадники и рвала, давила, пускала пух налево и направо.

Я ходил по своему двору — туфли в пепле, брюки в пепле — и не находил даже пеньков. Там, где стояла хата, тоже осталась лишь малая, аккуратная припухлость. Полынь добралась и туда, только на самой макушке чуть-чуть, пятачком, светлела глина. Как затянувшаяся ранка.

Зажило. Отболело.

Ни наших стен. Ни трех стен напротив, через дорогу. Ни самой дороги.

Вплоть до лесополосы — стальная, цвета крашеных кладбищенских оград, полынь. И запах сладкой горечи — то ли смерти, то ли зачинающейся жизни.

Жизни?..

Одно время мне казалось, что наше село не выживет, рассыплется, как рассыпалось в последние годы немало в прошлом крепких сел. Приедешь — нет еще одного порядка. Рушится еще один саманный дом, просачиваясь прахом в землю. Еще немного — и пересохнет и без того еле сочащийся ручей на дне степной балки Курунты. И вдруг наметилось колеблющееся равновесие. Точнее — тоже копилось с годами, исподволь, но заметно стало однажды.

Рушится дом на окраине — растет дом в центре. Село длинное, нескладное, и люди переезжают поближе к центру, к магазинам, к совхозной конторе. Здесь, в центре, появилось даже что-то вроде городка или микрорайона: порядок казенных двух-трехквартирных домов.

«Домики» — зовет их село.

«Домики» — это, конечно, и за их одинаковость, безликость. Как кубики небогатого детства. Три окна тебе, три — соседу. Веранда тебе, веранда — соседу. И так далее, вплоть до сортира.

И все же есть тут и ласковая, пусть снисходительная нотка: домики.

Это, конечно, пока еще пешки, но и они могут что-то решить: во всяком случае в домики едут. Гуси, например, уже там. Скопом, с грядками и поливным виноградом — кислицами на новый лад.

Село будто собирает, перестраивает свои по разным причинам растрясшиеся жизненные силы. Готовится к жизни — выдвинув пешки вперед.

Периметр лет, повторенный периметром кроны.

Подтверждение этой мысли нашел еще в одном, очень неожиданном месте.

Пришел на кладбище.

Когда-то оно, как и село, было большим, густонаселенным: с пришлыми нищими на Пасху, подчепуренной в чистый четверг пацанвой, катаньем яиц и слезами, переходящими в песни. Теперь ограда — неглубокий, время от времени подчищаемый ров, осталась прежней, а само кладбище в ней ссохлось в детский кулачок. И лежит не в центре огороженной местности — земли-то были вольные, и под кладбище отхватили с размахом, не скупясь — а ближе к краю: там, где хоронят. Старые могилы заброшены, погребены полынью: родственники разъехались, ухаживать некому. Зато новые, появившиеся в последние пять-шесть лет, экипированы, как средневековые крепости: копьевидные металлические ограды, железные кресты, дорогие надгробья с переведенными в камень карточками, скамейки, столики с оставленными на них для птиц или прохожего человека конфетами (и стаканом) и даже кусты сирени и яблоньки — в Ногайской-то степи!

Так хоронят, когда собираются жить.

Так хоронят, когда живут на этой земле основательно и уезжать не собираются: в два-три месяца подобный замок Броуди не соорудишь.

Хотя меня это в первую минуту испугало. Я понял, что не найду могилу матери: она наверняка осталась за незримой чертой, отделяющей этот кулачок, а может, как ни парадоксально, — сердце! — от того, что отболело.

Зажило.

И ошибся. Она, подправленная, со смененным, тоже железным крестом, оказалась вовлеченной в этот неширокий круг.

У матери было много подруг; по ферме, по птичнику, по полю. Время от времени они хоронили кого-то из родственников и заодно, между делом, подправляли «Настю».

Это как горсть земли в могилу бросить. Или как кинуть на пол охапку соломы.

И черта на мгновенье вильнула.

* * *

Прожить так, чтобы и после твоей смерти село, собирая расстроенные жизненные силы, не забыло и про тебя. Взяли тебя — в кулак, в сердце, неважно.

В жизнь.

Живо, плодоносно то, что способно болеть.

Так, наверное, и с каждым отдельным человеком. То, что с самого начала было живым, болящим, идет в рост, ветвится и плодоносит, горчит и окрыляет, хотя, казалось бы, давным-давно отжито. Выработано.