Интернат

И только ли она? Вспоминаю Джека Свистка, веду разговор с Плуговым и ловлю себя на мысли, что люди, с которыми судьба когда-то свела меня под общей крышей, по-прежнему живут во мне, как в интернате, и моя жизнь плотно сплетена, сплочена, как в плоту, с их в чем-то уже неизвестными мне, но легко угадываемыми судьбами.

Они так и идут рядом, время от времени окликая друг друга голосами привета и ободрения.

ДОМ

Там, за школой, в глубине села, как и прежде, стоит, наверное, Санин домик. Никак не решусь завернуть к нему. Сколько лет прошло, а он мне так и представляется — открытой раной. Это сыновья, случается, забывают дом. Дом их — никогда, пока жив. Пока стоит на белом свете…

* * *

Наша часть шефствовала над детским домом для малолетних, и нас, нескольких солдат, прислали сюда ремонтировать забор. Стояла весна, колотое солнце сияло в лужах, первые тропинки пропекались в роскошных, сдобных грязях районного городка. Придя к зданию детдома, — трогательный архитектурный конгломерат часовни и родильного дома — мы расположились вдоль забора, на подсыхающем взгорке с намерением после перекура приняться за дело. Но к нам, смешно форсируя лужи (полы ее халата при этом робко вскидывались, как крылья у разучившейся летать наседки), прибежала директриса, заполошная, полнеющая женщина, и зачастила, закудахтала:

— Нет, нет, это подождет. Сначала надо побывать у наших деток, они будут рады.

И мы, побросав топоры, молотки и гвозди, выплюнув раскуренные сигареты, гуськом, неуклюже пошли за нею «к детям», как будто в самом деле явились сюда на экскурсию.

Разделись в коридоре, побросав шинели прямо на залитый солнцем пол, отчего они сразу же закурились: по весне солдатская шинель парит, как мать сыра земля. Был час игр, дети находились в большом общем зале, и директриса повела нас туда.

Они были рады… Да они вцепились в нас, как волчата, с той лишь разницей, что волчата что-то отнимают, а эти волокли нам свои дары, требуя непременно принять их! Мы растерянно стояли среди этого кишащего муравейничка — каждый муравейчик — со своим даром: одноногой куклой, бесколесным автомобилем или просто с парой восторженно протянутых ладошек — бери! — мелкое, насквозь прогретое солнышком море любви и ликованья билось у наших сапог, и страшно было шаг ступить.

Одежки одинаковые, игрушки одинаковые, глаза только разные: черные, синие, карие — яркие, в отличие от линялых осенних одежд. И надо же — судьба послала им солдат.

Над ними возвышался хвойный лес: сапоги, штаны, гимнастерки. Ни цветка, ни разнотравья, листок и тот на ощупь не попробуешь, в рот не возьмешь. Но у каждого дерева в этом лесу уже была своя жизнь, а вот приникающая к нему волна жизни своей не имела: она была жива морем. В качестве моря.

Где засветится их сознание? В таком же типовом детдоме? Или в детприемнике? Что выхватит оно впервые, что захватит с собой в дальнюю дорогу: вот эти стены, куклы, соболезнующую улыбку нянечки?

Они не лишены крова, но они лишены дома. Корня. И это самое горькое. Лицо матери мы припоминаем по родинке. Лицо земли мы узнаем и помним по крохотной, непрочной точке в пространстве и времени — дому. Она, как почка, которой мы прирастаем к земле, и к тем, что в матери сырой земле, и к тем, кто рядом с нами.

Да, в ином доме бывает мало довольства и еще меньше счастья. Но сколько бы его ни было, оно все — твое. Здесь все: даже стены, даже зеленые калачики во дворе служат тебе — и тем легче, естественнее когда-то тебе самому будет служить другим. Хотя бы твоим детям.

Дом — родинка Родины.

Почти у всех, кто жил в интернате, он был. И значит, жил вместе с нами, даже если давным-давно развалился. В снах, наяву, в обиде, в беде. То ласково подталкивал тебя в спину: шагай, родной, то протягивал руку. Отдав нас в ученье, «в детки», как говорят в простонародье, он тем не менее учил нас — пусть хотя бы на равных с чужими людьми. И рассказ об интернате будет неполон без рассказа о доме, — может, потому он время от времени и возникает в нашем повествовании. Точно так и в высшем взносе человеческой души, как бы от имени интерната внесенном в этой жизни Саней Климовым, сошлись, сосредоточились и Мериме, и Учитель, и мать, и, конечно же, — дом.

* * *

Домой ездил каждые каникулы, хоть на несколько дней. Сначала ехал по асфальту, потом куковал на проселочной дороге, робко отбивавшей от засохшего, безжизненного ствола шоссейки в сторону нашего села. Не всегда хватало терпения дождаться попутной машины, и тогда отправлялся в село пешком. Чаще всего меня кто-либо догонял в пути, признавая «Настиного», брал в кузов или в кабину, и тогда я въезжал в родное село кумом короля.