Интеграл похож на саксофон

Лейся, песня, на просторе,
Не скучай, не плачь, жена.
Штурмовать далеко море
Посылает нас страна.
Курс — на берег невидимый,
Бьется сердце корабля.
Вспоминаю о любимой
У послушного руля.
Буря, ветер, ураганы —
Ты не страшен, океан:
Молодые капитаны
Поведут наш караван…

ПЕРВАЯ ИГРА

Как ни крути, но по-другому не выходит. Получается, что в первый раз я играл на публике 1 мая 1959 года. Можно сказать, первые шаги в искусстве автор сделал вместе с трудящимися Васильевского острова, идущими нестройными колоннами от Косой линии до Дворцовой площади.

В праздничные дни в училище не было ни побудки, ни построения. Этаж пустел, все ленинградцы расходились на выходные по домам. Иногородние, среди них и я (мать с отцом жили тогда в Таллине), были предоставлены самим себе.

В огромной столовой стояли столы на десять человек, у каждого было свое место. На столе лежал нарезанный хлеб, 300 граммов сливочного масла и 300 граммов сахарного песка («мослы и сахара»). В будние дни это довольствие делили десять курсантов, но в выходные за таким столом яств ты вполне мог оказаться один.

Конечно, десять алюминиевых мисок каши одолеть в одиночку было нереально, но неписаный закон требовал не оставлять даже грамма «мослов» и «сахаров». Из этого богатства можно было соорудить три «пирожных» — на кусок булки толстым слоем, в палец, намазать масло, поверх которого насыпать сахару. Лучше всего было макать бутерброд в сахарную кучу, придавливая, чтобы прилипло больше. Десять порций чая помогали все это проглотить, после чего надо было возвращаться на койку и отдыхать до обеда.

В то первомайское утро мне было не до пирожных, я наскоро глотнул казенного чаю и помчался в музвзвод. Дядя Коля был уже там, он раздавал нотные партии, показывал, как крепить походный пюпитр. Оказывается, на наших духовых трубах была неприметная скобочка с винтом, куда и вставлялся стержень с пружинной держалкой для нот.

Инструменты следовало натереть до блеска, пуговицы на шинели и бляхи на ремне надраить асидолом, шутка ли — нам предстояло идти во главе училищной колонны, сразу за начальством. Помню, дядя Коля был в своем лучшем драповом пальто и шляпе, но среди нашего гвардейского сияния выглядел как-то тускло.

Играть нам выдалось немного, колонны больше стояли, чем шли. День был солнечный, на набережной, у моста Лейтенанта Шмидта рядом с площадью Трезини встали надолго. В соседней колонне кораблестроительного завода не было, как у нас, духового оркестра, зато был баянист. Он, пользуясь нашим молчанием, растянул меха, и в образовавшемся людском круге поплыли пары в танце. Тут же носились дети, оглашая воздух пронзительными звуками «уйдиуйди».

Мы стояли, рядом прохаживалось руководство во главе с начальником училища доцентом Кошкиным. Кошкин был крупным, представительным мужчиной, не лишеннымблагообразия, за которым угадывались когти. Он был руководителем сталинского времени и держал всех подчиненных в страхе.

По рядам как молния летел слух: курсанты, находившиеся на практике в дальних морях, прислали ему праздничную поздравительную телеграмму: «Начальнику училища доценту Кошечкину». От такой дерзости перехватывало дыхание: один короткий ласкательный суффикс — и перечеркнут весь образ: внезапно ты уже не мышь в грозных когтях, а сосед домашнего животного, мурлыкающего на диване.

Играть больше не пришлось. Из-за Невы, с Дворцовой площади, доносились призывы, приглушенные расстоянием: «Бу-бу-бу-бу! Ура-а-а!» Когда наша колонна поравнялась с трибунами, оттуда раздалось громогласное, по-актерски четкое: «Да здравствует славный коллектив курсантов и преподавателей Ленинградского высшего инженерного училища имени адмирала Макарова, ура!» Мы взревели в ответ тысячью глоток. Очень хотелось есть.

КЛАРНЕТ

В середине мая дядя Коля положил передо мной небольшой футляр. Внутри в обитых бархатом углублениях лежал разобранный на четыре части черный кларнет. «Вот, — сказал он, — бери. Чтобы к осени ты мне все партии играл.

Ноты я тебе дам, пальцовку у ребят спросишь».

На следующий день я уже стоял в пустой аудитории и тужился, выдувая первые звуки. Термин clarinetto появился в итальянском, инструмент назвали уменьшительно — «маленький кларин». Clarin или сlarino — это название трубы с чистым и ясным (claros) звуком, и я рад, что в названии инструмента возобладало итальянское начало, потому что нюрнбергский мастер Иоганн Христоф Денер изготовилсвой первый кларнет на базе старинного французского инструмента шалюмо (chalumeau). Кларнетист — звучит четко и пузыристо, это достойное занятие. А если бы я играл на шалюмо?