Интеграл похож на саксофон

Гена тоже жил внутри своей придуманной пьесы, в которой место находилось и Чарли Паркеру с Джулианом Эддерли, и Достоевскому с его петербургской мглой. Он дружил с букинистами и антикварами, это было тайное общество людей, отрицавших советскую эстетику. Они снабдили его отличным пенсне, точь-в-точь как у Чехова, и настоящим котелком, на шелковой подкладке которого, внутри тульи, было написано: «Ратнер, Могилевской губернии. Париж, Лондон, Санкт-Петербург».

Пенсне и котелок пугали рабочий класс, крестьянство и даже трудовую интеллигенцию, но Гене этого было мало. Он чувствовал какой-то пробел в своем образе. Однажды ночью, когда луна светила из-за рваных туч, а вдоль мрачных зданий ветер гнал всякую дрянь, Гена увидел форму, сразу поразившую его воображение. Пальто нелепого старомодного кроя, узкое в плечах и расширяющееся книзу пелериной. Не раздумывая, бросился он к пьяному мужичку, неизвестно где и неизвестно как подобравшему эту рухлядь, и тут же уговорил его это пальто… Вряд ли продать, поскольку советские пьяницы ценности в деньгах не видели, а вот бутылка — это другое дело…

После химчистки и перелицовки пальто получилось как новое, силуэт Гены приобрел вид колокольчика, над которым блестело пенсне, а венчал это видение Достоевского круглый черный котелок.

БАРИТОН

Отношения с моим новым баритоном не складывались. Для саксофона важно понимать, чего ты от него и от себя хочешь, какой звук, стиль. Единственный возможный пример для подражания, Джерри Маллиган, меня не вдохновлял, да и манера его для оркестровой игры не годилась. Без ясной цели я застрял на месте.

Не помню, возил ли я с собой громоздкий баритон после игры домой заниматься или ездил для этого на работу пораньше, только результатов не было. Я старался выигрывать оркестровые партии, но в нижнем регистре мне просто не хватало запаса воздуха в легких, особенно в оркестровке Каунта Бэйси «Lil Darling».

Единственным утешением был перерыв между вторым и третьим отделением, когда вместо грампластинок из радиоцентра мы играли малым составом. Додик вставал за вибрафон, а я брал свой кларнет. К тому времени я обзавелся прозрачным хрустальным мундштуком, дававшим красивый круглый тон, особенно на верхах. Некоторые вещи из репертуара раннего Бенни Гудмена иногда получались неплохо. В таких случаях Гена Гольштейн мог заметить: «Хорошее соло ты сыграл…» Подозреваю, что говорилось это не только для меня, но и для себя, а также для Иосифа Владимировича — как намек: мол, человек на баритоне играть не может, но потенциал в нем есть.

На теноре играли Фред Запольский и Герман Бурхард. Фред, добрейший человек, тонкий музыкант и оркестровщик, был до неудобного честен и говорил мало. Его уважали, ждали его мнения или совета, но Фред словами не разбрасывался. В оркестре считали, что ему известна какая-то тайна, скрытая пружина джаза.

Однажды он пришел на репетицию навеселе. Новая оркестровка не получалась. Фред шагнул вперед и обратился к музыкантам. «Ребята!» — сказал он проникновенно, и все притихли. Может быть, настал момент, когда Фред выдаст наконец свое тайное знание, раскроет философский камень. «Ребята!» — повторил он, исторгая слово из самой глубины души. Очевидно, к этому выступлению он готовился давно, может быть, даже выпил для храбрости. «Ребята! — произнес Фред так, что у него, да и у нас, навернулись на глаза слезы. — Играть надо…» Он замолк на минуту, собирая воедино то, что давно копил в себе по кусочкам. Мы понимали важность момента — в другой раз Фред никогда уж такого больше не скажет. «Играть надо… — тут Фред тяжело вздохнул и тихо, почти нежно закончил: — играть надо… ХОРОШО!»

Герман Бурхард был полной противоположностью. Рослый красавец, копия киноактера Жана Маре, очень тогда популярного. Германбыл способентолько на истинно мужские поступки, на невозмутимое проявление храбрости и великодушия. Я так и не узнал, говорил ли с ним Гена или Иосиф Владимирович. Скорее всего, так и было, потому что в оркестре Вайнштейна все подчинено одному — качеству и стилю звучания. Вряд ли Герман сам придумал сделать мне предложение, но прозвучало это предложение именно от него. Немногословно, по-ковбойски, он сказал мне после игры: «Давай, садись на тенор. Если хочешь, я сяду на баритон. А саксофонами поменяемся».

Мои чувства описанию не поддаются. Герман играл на настоящем золотом «сельмере» французского производства. В те времена это была величайшая редкость, такой инструмент купить было невозможно ни за какие деньги. Я должен теперь принести свою запоздалую благодарность Герману Бурхарду, потому что поступок его изменил дальнейшее течение моей жизни.

Герман вскоре ушел из оркестра, женился на грузинской певице Гюлли Чохели и некоторое время ездил с ней по гастролям. На последней нашей случайной встрече в Москве он рассказывал, как строит семейный загородный дом и делает гидроизоляцию подвального этажа.