Интеграл похож на саксофон

Это решение советских властей вызвало волну протестов на Западе. 21 лауреат Нобелевской премии выступил с публичным заявлением, обвинив советское руководство в «массовых нарушениях прав человека». Поборы вскоре тихо отменили, но придумали другие ограничения, практически означавшие запрет на эмиграцию. Отделения виз и регистраций МВД (ОВИРы) могли годами рассматривать заявления. Самая распространенная причина отказа — «доступ к государственным тайнам».

В 1974 году Конгресс США принял поправку конгрессменов Генри Джексона и Чарльза Вэника к закону о торговле США. Поправка ограничивала торговлю со странами социалистического блока, которые препятствовали эмиграции своих граждан. Действовать она начала 3 января 1975 года. На верхних этажах дома 8 по проспекту Славы эти события живо обсуждали. «Им хлеб нужен! — с жаром говорил архитектор Шапочкин с 12-го этажа. — Если заграница зерно не продаст, в стране жрать будет нечего! Я думаю, что будут отпускать. Нормальный обмен — евреев на пшеницу!»

Евреи, уже обмененные на пшеницу и считавшие дни до отъезда, иногда появлялись у нас в виде наглядного пособия. Они охотно брали списки желающих для передачи в «Сохнут» или «Хиас». Эти агентства по иммиграции автоматически высылали по нашим спискам официальные приглашения в Израиль для возвращения на «историческую родину».

Тогда ходил такой анекдот. Два еврея разговаривают, к ним подходит третий и говорит: «Я не знаю, что вы тут обсуждаете, но ехать надо!»

К лету 1975-го я сдался, махнул рукой — ехать так ехать, черт с ним. Решил, и как-то интересно стало. Даже Галочка начала смотреть на меня другими глазами, уже не как на бывшего, постылого, разведенного, а как на возможного спутника новой интересной жизни.

Тут на наших посиделках появился Оська Хорошанский. Оська был еврейским богатырем и по своему характеру мог бы быть героем еще одного анекдота: «Вы слышали, Абрамович умер!» — «Умер-шмумер, лишь бы был здоров!» Оське некогда было задумываться, углубляться в мелочи, его несла вперед волна ненасытного оптимизма, ожидания приключений, а мозг был занят бесконечными гешефтами и комбинациями. Оська брался за все. В его трудовой книжке, например, я видел запись «бас-гитарист в ансамбле лилипутов».

Оська с жаром уговаривал, объяснял, обещал все уладить, записал наши данные. Через месяц действительно из Израиля пришел официальный заказной конверт со разноцветными наклейками и печатями. В конверте лежали красивые гербовые бумаги — государство Израиль приглашало семью Левенштейнов — Всеволода Борисовича, Фариду Махмудовну (настоящее имя Галочки) и их сына Рината на постоянное местожительство.

Оська предупредил нас, что, получив такое приглашение, мы попадем в поле зрения КГБ. Как только нам пришел вызов, Юру Степанова, клавишника из оркестра Белого зала в Пушкине, вызвал местный уполномоченный КГБ. «Коллега! — сказал он, пожимая Юре руку. — Вы ведь служили в погранвойсках? Вы наш коллега!» Уполномоченный принялся расспрашивать Юру о подноготной моей жизни, поскольку тогда было негласное указание — отъезжающих сажать, если есть за что. Юра высоко отозвался о своем руководителе ансамбля и пообещал, что встреча останется тайной. Нечего и говорить, что уже через полчаса он был у меня дома с подробным рассказом. Мы шутили и хохотали, но холодок на сердце был.

Вызов из Израиля на семью Левенштейнов, а я по паспорту Новгородцев. С такой фамилией не уедешь, даже документы не примут. А не уехать тоже теперь нельзя, КГБ не оставит в покое. После развода Галочка не меняла паспорта — восточная лень, руки все не доходили. Поэтому формально она на тот момент была Фаридой Махмудовной Левенштейн, 1941 года рождения, татаркой. Я рассудил, что гуманный советский закон позволяет не только жене брать фамилию мужа, но и наоборот, мужу брать фамилию жены.

Мы пошли на Невский, в загс у Аничкова моста, подать заявление на регистрацию брака. «Я хотел бы взять фамилию жены», — сказал я скромно. Регистраторша порылась в наших бумажках. «У вашей жены развод не дооформлен! — ответилаона официальным голосом. — Пусть сходит в суд, который ее разводил, оформит там все, как следует, получит назад свою девичью фамилию Бурханова, и после этого можете брать ее фамилию».

Я почувствовал, как захлопнулась невидимая ловушка. Надо было действовать скрытно и срочно. Назавтра мы взяли такси, я отвез Галочку в суд, а сам остался ждать ее в машине. Она оделась скромно, повязала голову платочком, лицо умыто, совсем без краски и помады. Бумаги по нашему разводу нашли быстро.

— Вы берете себе свою девичью фамилию? — спросила ее помощник судьи, как нечто само собой разумеющееся. Галочка смущенно помялась.

— Понимаете, — сказала она тихим, убитым голосом, — за это время я закончила институт, получила диплом на фамилию Левенштейн. У меня сын, он также записан Левенштейном. Я понимаю, что фамилия эта для жизни — неудобная, но, если можно, оставьте мне ее. Из-за сына, из-за диплома.

Помощник судьи молча пристально рассматривала Галочку, потом сказала со вздохом: